Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя - Страница 19

Надо же, заметила. Когда женщины смотрят, носит ли мужчина обручальное кольцо? Когда видят в нем потенциального партнера. А ты видишь, правда, Кира?

Я тоже много чего вижу. Например, что на ней нет ни одной дорогой побрякушки, только простенькое золотое кольцо, которое она носила всегда. И у нее здесь вряд ли свидание, потому что на свидание не ходят в таких костюмах, если только не хотят соблазнить престарелого профессора за «отлично» в зачетке.

— Совсем на мели, да? — Это вопрос, но ответ на него мне не нужен. Я и так увидел, что хотел.

— Хочешь стать спонсором? — дерзит в ответ.

— Запросто, Кира, только если ты дашь письменное обязательство не падать в голодные обмороки. Я не люблю трахать бревна, тем более — стружки.

Мы смотрим друг на друга, словно два фокусника, каждый из которых пытается разгадать уловку другого. Ищем подсказки в движении губ, ширине зрачков. Я ненавижу каждый ее изъян, но помню каждый из них. И это на хрен выбешивает до состояния полного живота льда, порубленного колючими осколками.

— Зачем тебе женщина, на которую «не встает»? — Вот стерва. Вопросом на вопрос, бросая в меня моими же словами. — Или кто-то просто заврался?

Она все-таки находит лазейку и с точностью черной мамбы жалит именно туда. От яда вскипает кровь, и я чувствую себя огнедышащим драконом, которому до кровавых соплей врезала по зубам тощая выскочка.

Я успеваю сцапать ее за грудки: одной пятерней зажимаю в кулаке блузку, а другой двумя пальцами зажимаю ей рот. Кира мычит, но не делает резких движений.

— Какого цвета на тебе белье, грязнуля? Простая игра. Блиц: ты отвечаешь, я — проверю. Если не соврала — получишь… двести баксов. Как элитная шлюха за час работы. Легкие деньги, согласись.

Зачем я это делаю? Я же не такой больной ублюдок.

Мелкая дрянь будит во мне что-то настолько мерзкое, что я не узнаю мудака, который смотрит на меня из зеркала у Киры за спиной.

Если она откажет — я ее просто растопчу, сомну, как пустую сигаретную пачку. А если согласится, это будет означать только одно — я ни разу в ней не ошибся.

Кажется, в шахматах такая ситуация называется «патовой».

Кира щурится, но все-таки медленно кивает. Я убираю руку с ее губ, и пальцы жжет, как будто выпустил из кулака редкую бабочку, и больше мне ее не поймать. Но бабочка здесь, прямо передо мной: распахнула свои поганые крылья в цветной сахарной пудре узоров, и меня тянет так, что шкура лопается и все нервы наружу.

Я кладу руку ей на живот. Кира вздрагивает, но продолжает смотреть мне в глаза.

Отвожу полу пиджака, легко, двумя пальцами расстёгиваю пуговицу на браках, берусь за язычок молнии. Кажется, готов, как загнанная лошадь, закусить удила до красных пятен в глазах, до глухоты.

— Я сегодня без белья, — отвечает она и я ни черта не могу понять, шутит она или говорит всерьез. У Киры лиц фарфоровой куклы: бледное, худое, идеально, с неестественно большими глазищами и ресницами, которые слиплись влажными иголками. Я все еще держу ее блузку в кулаке и Кира придвигается ближе, жжет шею частым дыханием, словно напалмом. — Будешь проверять? А давай поднимем ставки, Эл? Четыреста баксов, и ты попробуешь угадать, сделала я депиляцию или нет?

Какого…?

Я чувствую себя ослом. Или нет, монахом, который всю жизнь иступлено молился голой статуте прекрасной девы, а она вдруг ожила и оказалась простой блудницей. И теперь ее нужно окропить святой водой и сбросить со скалы, или побить камнями, а хочется одного — бросить в постель и оторваться так, чтобы подыхать от бессилия.

— Ну, Эл, кто же нарушает собственные правила? — Кира хватает меня за запястье, когда пытаюсь расстегнуть молнию на ее брюках. — Где твоя ставка?

Я знаю, что если притронусь к ней, то не смогу сдержаться. Можно врать всему миру, что я — железобетонная стена и класть хотел на эту стерву, и она ничем не лучше остальных, но если, блядь, она без трусиков, и я прикоснусь к ней…

Я убираю руку, достаю портмоне и беру наугад пару купюр. Показываю ей, а у самого челюсть сводит, как от кислой оскомины, кладу деньги на край фарфоровой раковины.

— Раздевайся, Кира-блядь, я думаю, что для своих трахарей ты оставляешь «дорожку».

Говорят, мужики в возрасте любят, когда так.

Как она смотрит. Как будто готова убить меня, воскресить, и снова убить, и так — до бесконечности.

— Ты проиграл, Эл, — сипло проговаривает она почти по слогам, словно ей так же, как и мне, убийственно не хватает воздуха для следующего вдоха.

Берет деньги, комкает их в кулаке и бросает в корзину.

А я просто тупо стою и даже не могу поднять руки, чтобы придушить ее, избавиться, наконец, от этого наваждения. Она проходит мимо, видимо уже решив, что я окончательно повержен. Я бы и рад отпустить, потому что рядом с ней в четырех стенах — вообще никак, потому что от одной мысли, что я дышу тем же воздухом, который выдыхает она, плавит мозги.

Я сцапываю ее за локоть, рывком тяну на себя, так, что мы почти до боли впечатываемся друг в друга телами.

— Я бы поставил тебя на колени, взял за волосы и прижал к этому грязному полу, придавил, как ядовитую змею, — шиплю я голосом, в котором от меня-настоящего не так уж много. Это голод человека, который подыхает от жажды и голода, сидя на пиру с заморскими угощениями. — Ты бы горло сорвала от криков, Кира, и просила бы еще… — Наклоняюсь к ней. — И еще… — Ниже, почти касаясь губ. Уже могу рассмотреть каждую трещинку, каждую ранку на влажной полоске слизистой. И прикусываю язык, чтобы не поддаться искушению. — И еще.

И она змеей бросается на меня: до боли врезается в меня губами, выдыхает мне в рот всю свою злость, негодование, желание, на которое я откликаюсь так быстро и сильно, что хочу убить сам себя. Меня никогда так не целовали: чтобы мозги в хлам, чтобы хотелось просто взять, покорить, сделать своей. Бросить на кучу золота, как дракон, чтобы наелась им под завязку. Может, хоть тогда, хоть на минуту, стала бы настоящей.

Хочу увидеть, что там, под этой тонкой кожей, под ниточкой вен на тощих запястьях.

Я просто стою, как истукан, пока она отравляет меня самым невыносимо болезненным поцелуем. Стерва, высасывает душу! Если укусит еще раз — я ее прямо тут, на месте…

Но Кира отрывается от меня, и я — блядь, нет, нет, нет! — тянусь за ней, как слюнявый подросток, который не научился держать член в штанах. Тянусь за еще одной дозой, и только силой воли заставляю себя остановиться.

— Ну что, Эл, этого тебе хотелось? — почти кричит Кира, и с размаху лупит меня по щеке.

Я даже не пытаюсь ее остановить, потому что мне нужно протрезветь. — Вот так, да? Без чувств? Без сопливой розовой романтики? Просто за деньги?

Нет, я хотел не этого, но она — последний человек на земле, которому я признаюсь в своей слабости. Потому что она и есть моя слабость.

— Ты — не Рафаэль, поэтому можешь хоть подохнуть, доказывая себе, что можешь купить всех женщин мира, но меня ты не купишь никогда. Варись в собственной беспомощности, Эл, и может быть, когда-нибудь, ты станешь человеком.

Она уже у дверей, вырывается на свободу, но черт тянет меня за язык оставить за собой последнее слово:

— Конечно, я не куплю тебя, Кира, но только потому, что не собираюсь покупать.

Я возвращаюсь в зал через десять минут. У меня жуткий стояк, просто до боли, и о чем бы я ни думал, каким бы поганым дерьмом не пытался забить свою голову — все равно Кира там и все равно ее запах въелся в мои ноздри. Нужно успокоится, взять себя в руки, иначе я разнесу первого, кто скажет слово поперек.

Но в зале все еще хуже. Я чувствую ее запах просто как голодный зверь. Понятия не имею, чем она пахнет, но, кажется, именно так должен пахнуть порок помноженный на похоть. Это просто… инстинкт. Да, именно инстинкт. Я хотел, мне не дали, и меня проснулся спортивный азарт. Поимею ее — и все пройдет. Помню, в детстве, нам с Рафом отец подарил коллекционные игрушки: ему «Порше», мне — «Ламборджини». И я хотел его машинку, потому что какой-то тумблер в моей голове щелкнул неправильно, и игрушка брата стала самой вожделенной вещью на свете. Я пытался поменять его на свою, но Раф уперся. И тогда я дождался, когда брат уснет, и к херам собачьим разбил его машинку молотком. А когда увидел, что внутри просто железки и пластмасса, желание получить машинку просто улетучилось. Не было в ней ничего такого, особенным ее сделало мое ненормальное желание.