Айседора Дункан. «Танцующая босоножка» - Павлищева Наталья - Страница 12

Теперь иное, Айседоре уже двадцать три, но выглядит сестрица Раймонда куда моложе. Для нее время словно остановилось. Это хорошо, век танцовщицы недолог, выступать в сорок уже не будешь – засмеют и зашикают, танцевать как Дульси в тунике с почти обнаженными ногами, тем более. Айседоре осталось полтора десятка лет, в юности это кажется вечностью, но в действительности года проходят очень быстро.

Раймонд долго размышлял над тем, что пришло в голову в парке, Айседора тоже. Их мысли двигались в одном направлении.

Мать всегда внушала, что они особенные, несут на себе печать творчества, правда, творчеством занималась Дульси, остальные ее словно обрамляли – миссис Дункан аккомпанировала, Раймонд устраивал целые лекции о роли танца в духовном возвышении человека. Дамы в салонах внимательно слушали молодого человека в греческой тунике, аплодировали необычным танцам его сестры, соглашались и… забывали о странной семейке уже на следующий день. Если и оставался в памяти, то лишь танец Айседоры, пересматривать свое отношение к искусству вообще и переодеваться в туники и сандалии следом за Раймондом никто не собирался.

Вернее, в нечто похожее переоделись, но едва ли клан Дунканов мог приписать заслугу в этом себе. Просто пришла мода на античность, Айседора лишь сумела это уловить и «попала в струю». Поль Пуаре уже десяток лет одевал парижских модниц в туники и пеплосы, пропагандируя отказ от корсетов и неудобной для движения одежды (правда, немного погодя сам же создал «хромую юбку», ширина которой ниже колена позволяла передвигаться только немилосердно семеня). Но тогда Пуаре только восходил к вершине славы и был в моде не меньше танцовщицы-босоножки.

Дора Дункан приложила палец к губам, призывая не шуметь вернувшегося откуда-то Раймонда, и поманила того к себе.

– Что, мама?

– Посмотри.

В щелку приоткрытой двери была видна стоящая посреди студии Айседора – руки сложены на груди, взгляд устремлен в никуда.

– И что? Дульси размышляет.

– Третий час вот так стоит.

В студии было холодно, но не потому, что мать боялась побеспокоить замершую в размышлении Айседору, у Дунканов снова не было денег даже на уголь для печи. Они уже научились экономить и запасаться хотя бы едой, чтобы не голодать, когда нет заработка, но ведь еще нужно платить за студию и отапливать ее.

Но Айседора, казалось, не замечала ни холода, ни голода. В ней рождалось что-то новое, это что-то уже было внутри, но его никак не удавалось уловить, чтобы облечь в движение.

– Раймонд, с ней все в порядке, как ты думаешь?

– Смотря что считать порядком, мама. Если обычную жизнь обычных людей вокруг, то нет. А если жизнь гениев, то, несомненно, в порядке.

Дора Дункан только вздохнула. Она устала, смертельно устала бороться. Всегда внушавшая детям, что главное в жизни не еда, а музыка и танец, она сама стала сдавать. Больше двадцати лет Дора недоедала, мыкалась по неухоженным углам, не могла быть уверенной, что завтра будут еда и кров. Все это в надежде на будущий успех детей, прежде всего, Дульси. Но дочери двадцать четвертый год, половину жизни с юных лет она трудится и танцует, не считаясь ни с усталостью, ни с голодом, а результатов нет. Не считать же успехом танцы в салонах. Дора была готова поддерживать дочь в ее стараниях, помогать во всем, чем только сможет, аккомпанировать, перешивать немудренную одежонку, ежедневно проходить большие расстояния в поисках еды подешевле, даже снова голодать, но она хотела знать, что все это не зря. Если у Дульси что-то с головой, то им всем придется очень туго, ведь и мать, и Раймонд посвятили свои жизни Айседоре.

Дора верила, что и Элизабет с Августином вернутся, и семья воссоединится. Но главный стержень семьи Дункан – самая младшая из них Дульси – третий час стояла столбом посреди студии. Может, это от голода?

– Не вижу ничего страшного, даже если давно стоит. Она размышляет над своей системой танца.

Мать не обманешь, Раймонд сказал это, чтобы успокоить, он и сам разволновался.

– Раймонд, Дульси уже не в первый раз так стоит.

Брат решил действовать.

– Привет, сестренка! Чего замерла, ты же не памятник? Или кто-то решил лепить с тебя статую Жанны, и ты репетируешь?

Сквозь веселье в голосе все же прозвучало беспокойство, но Айседора его не заметила, она покачала головой:

– Я размышляю, Раймонд.

– Я понимаю, но почему не сидя, а стоя? Да еще и в холоде?

– Холоде? А у нас есть уголь?

– Немного есть, – Раймонд сделал знак матери, та все поняла и почти бросилась к небольшой печи, чтобы подбросить туда последний оставшийся уголь. Его хватит только чтобы немного нагрелась сама печка, но не студия, но Раймонд прав, у огня будет легче разговорить Дульси.

– Так о чем ты задумалась? Поделись, мы же много размышляли над смыслом танца, давай, еще попробуем вместе.

– В школах балета учат, что основа всему позвоночник. Он должен быть прямым и крепким, вокруг позвоночника строятся движения всех остальных частей тела, так?

– Не знаю, я не учился балету. А ты откуда знаешь?

Раймонд обрадовался тому, что рассуждения сестры здравы, значит, с головой все в порядке, Дульси и впрямь просто размышляла. Он скосил глаза и убедился, что мать повеселела, успокоившись. А Айседора продолжила рассуждать.

– Я просто слышала. Но если основание позвоночника словно закрепить, то остальные движения получатся механическими, как у куклы-марионетки. Разве не так движутся все марионетки?

– Но ты движешься не механически.

– Нет, я подчиняюсь какому-то внутреннему импульсу, он рождается, когда я начинаю танцевать, и руководит всеми моими движениями и жестами.

– И что тебя беспокоит? – все равно не понимал Раймонд.

– Я пытаюсь нащупать эту внутреннюю точку и придумать, как это объяснить другим. Вот Элизабет занимается с учениками…

– Ты тоже раньше занималась.

– А сейчас не могу, поскольку не знаю, как им объяснить.

– Хочешь снова открыть школу?

Раймонду такая идея понравилась, ведь школа помогла бы им существовать. Его не интересовали деньги, но жить на что-то нужно.

– Нет, пока нет. Пока сама не пойму.

– Тогда что?

Айседора метнулась в сторону, принесла к слабенькому огню в печи листы с рисунками брата.

– Смотри, эти танцовщицы двигались естественно, как подсказывала природа, а не как было модно или позволяла одежда.

– Думаю, мода у них тоже была.

– Да, но не было стесняющих движения корсетов, запретов показывать ноги или вообще все тело.

– Дульси, но ведь и тебе давно никто не запрещает открывать ноги, и от корсета ты отказалась.

– Все равно не то! К тому же это выступления не на сцене, а всего лишь в салонах.

Они еще долго беседовали, говорят, чтобы что-то понять самому, нужно попробовать объяснить это кому-то. К тому времени, когда печь совсем остыла, Айседора была много ближе к разгадке будущего танца, чем в начале разговора.

В Париже повторялась лондонская ситуация – Айседору приглашали демонстрировать свой талант в салонах, аплодировали и… за многочасовой труд она снова получала гроши у швейцаров. Бывали, правда, случаи, когда кто-то из богачей щедрой рукой выписывал чек, тогда они оплачивали жилье и снова накупали дешевых консервов.

Но вечно такое повторяться не могло. Потому, когда однажды в их почти нищем жилье появился упитанный господин в роскошной шубе, мама Дункан насторожилась. Неужели предложит работу?!

Господин окинул цепким взглядом пустую холодную студию, довольно хмыкнул и достал из-за пазухи сложенный пополам лист. Большой перстень на толстом пальце сверкнул крупным бриллиантом.

– Мадемуазель Дункан, я из Берлина!

Это было сказано так, словно Берлин был центром мира, а сам толстяк центром Берлина. Айседора с недоумением уставилась на незваного гостя, а миссис Дункан поспешила предложить ему единственный стул. Но визитер присесть отказался (и слава богу, его тушку стул мог не выдержать!).