Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 60

Размышляя над предложением Онбрэ, мадам Фонтеруа некоторое время молчала, ощущая, что все ее чувства обострились. Залаяла собака. Женщина вдыхала одурманивающий аромат последних роз, сырой земли и прелой листвы. Ей почудилось, что Онбрэ дышит чересчур громко. Она просто «кожей чувствовала» его беспокойство, нетерпение, которые он пытался скрыть. В эти смутные, опасные времена рождались совершенно неожиданные связи, люди, которые никогда бы не встретились в обычной жизни, становились друзьями и соратниками.

Валентина с изумлением подумала о том, какими неожиданными бывают повороты судьбы. Вам задают вопрос, и от вашего ответа, положительного или отрицательного, от ответа, продиктованного ленью, смущением или же убеждениями, зависит ваше будущее.

Растерянная женщина чувствовала, что, возможно, ответив сейчас положительно, она изменит линию своей судьбы. Она уже осознавала, что все не закончится одним этим беженцем. За ним последуют другие. Ее дом расположен просто идеально — на выходе из деревни. Дальний угол сада соседствует с лесом. С правой стороны, за узкой дорогой, на склоне холма раскинулся виноградник.

Сама Валентина выросла недалеко от этого места, всего в десятке километров по прямой. Она хорошо знала все дороги и долины в округе, была знакома с фермерами и виноградарями, и даже с некоторыми сельскими полицейскими. Многие здешние старики помнили Валентину еще ребенком. Это были нерушимые узы, на крепость которых порой не влияет даже факт рождения в том или ином краю.

Юной девушкой она бежала из родных мест, бежала от тяжелых воспоминаний. Позднее дом ее детства был продан, чтобы погасить долги отца. После смерти свекра Андре настоял, чтобы она стала хозяйкой их дома в Монвалоне. Тогда Валентина велела снять пыльные зеленые шторы, висевшие в гостиной, и убрать массивную мебель из красного дерева. А когда в комнате, где еще пахло свежей краской, прямо над камином занял свое место портрет дамы в голубом, Валентине показалось, что она избавилась от тяжкого груза, что дом из теплого белого камня, жилище из ее сказочных детских грез, наконец-то раскрыл свои объятия мадам Фонтеруа.

Месье Онбрэ ждал ее ответа, вытирая шею платком в клетку, а Валентина думала о брате, о том, что долго носила траур по нему. Сейчас она была старше, чем Эдуард в день своей смерти. Из младшей она превратилась в старшую. Однако она навсегда останется маленькой сестричкой высокого мальчика со светлыми кудрями, которому так и не сказала «я тебя люблю» — ведь эти слова предназначались для возлюбленных.

Онбрэ, которому надоело ждать, прочистил горло и повел плечами под слишком узким пиджаком. Мужчине не повезло: демаркационная линия прошла прямо через его владения. «Бывает и хуже, — однажды пошутил фермер, когда Валентина пришла к нему, чтобы купить масла и яиц. — Я слышал, что в одной деревне кладбище находится за демаркационной линией. Вы только представьте, сколько документов нужно предоставить фрицам, чтобы организовать похороны!» И они вместе захохотали.

Онбрэ был весьма известной фигурой в округе. Валентина встречалась с ним еще до войны — на ярмарке дичи в Шалоне. Это был один из тех редких случаев, когда она согласилась сопровождать Андре: молодая женщина не выносила резкого запаха, источаемого шкурами лис, циветт, барсуков и кроликов, выставленных в витринах.

«Дело в том… вы ведь уже давали приют беженцам… — забормотал Онбрэ, воспринявший столь длительное молчание за отказ. — Вот мы и подумали, что, возможно… К тому же за этих просит грек», — заявил мужчина, как будто выкладывая последний козырь. «Грек?!» — изумилась Валентина, подумав, уж не сошел ли Онбрэ с ума.

Затем она улыбнулась той загадочной улыбкой, которая обычно пленяла мужчин. Онбрэ задержал дыхание. Мадам Фонтеруа производила на него неизгладимое впечатление. Она вызывала желание снять фуражку и поклониться, хотя фермер был убежденным республиканцем и обычно благородные господа не пробуждали в нем трепета. Мужчина вспомнил слова жены: «Она — дама, и этим все сказано! А в наши дни настоящую даму на улице не встретишь».

«Конечно, я с радостью приму этого беднягу, — прошептала Валентина. — Когда вы собираетесь его привести?»

И вот она ждала молодого беженца.

«Грек», — вспомнила красавица, и на ее губах заиграла чуть заметная улыбка. Разве могла она предвидеть, что Александр Манокис вновь ворвется в ее жизнь, да еще при столь необычных обстоятельствах?

Почему Александр вспомнил о ней? Казалось, он протягивает ей руку сквозь годы и расстояния. Как будто говорит: «Я прощаю тебя». Непривычно взволнованная, Валентина вздрогнула, когда услышала, как прошелестели по гравию колеса велосипеда.

Она открыла застекленную дверь. Онбрэ прислонил велосипед к стене дома. Рядом с ним стоял худой молодой человек с сумкой через плечо. У него был потерянный и скорбный вид.

— Пойдемте с нами, Онбрэ, выпьем по стаканчику вина, — предложила Валентина. — Вы это заслужили. А что касается вас, молодой человек, то добро пожаловать в Монвалон.

Резкими, нервными движениями Камилла прикалывала кроличью шкурку к рабочему столу. Девушка была в отвратительном настроении. И не дай бог кому-нибудь сделать ей замечание этим утром!

Впервые в жизни она поссорилась с отцом. Когда она узнала, что он получил заказ от Wehrmacht Beschaffungsamt[49] на изготовление кроличьих жилетов для немецких войск, девушка уперла руки в бока и с вызовом сказала: «Об этом не может быть и речи, папа. Мы не станем одевать вражеские войска».

Андре раздраженно взглянул на дочь сквозь стекла очков. «Ты шутишь, Камилла?»

«Нисколько. Мы должны отказаться от этого заказа. Это дело принципа».

«Мы не можем от него отказаться. Речь идет не о просьбе любезного клиента, размахивающего банкнотами, но о приказе властей. К тому же эта работа позволит нам сохранить места для еврейских рабочих. Ты ведь отлично знаешь, что немцы делают исключение, когда речь заходит о скорняках, — этих евреев не депортируют. Мне случалось бывать в России зимой! Немцы нуждаются в теплой одежде для своих солдат, которые воюют на Восточном фронте, поэтому они обращаются к квалифицированным специалистам в оккупированных странах». — «Но это позор! Это… это пособничество захватчикам! А если бы мы владели оружейным заводом, ты стал бы производить бомбы для наших врагов?»

Взбешенный отец стукнул кулаком по столу. «Достаточно, Камилла! Я не намерен выслушивать нравоучения от собственной дочери. Ты слишком наивна. Отказаться от этого заказа — значит подвергнуть опасности весь Дом Фонтеруа, рисковать жизнями наших рабочих, а еще это значит привлечь внимание Пауля Холлендера, Роже Бине и один бог ведает кого еще!»

«Нас будут сравнивать с некоторыми нашими конкурентами, у которых нет ни совести, ни чести, — с теми, кто сотрудничает с немцами. Про нас будут говорить ужасные вещи, ты это знаешь не хуже, чем я. А уж если об этом узнает мама, она никогда больше с тобой и разговаривать не станет».

Гнев исказил лицо отца, его губы побелели. «Сию секунду выйди вон из моего кабинета, Камилла! Когда успокоишься, ты вернешься и извинишься за свою дерзость».

Девушка засунула руки в карманы белой рабочей блузы, резко развернулась на каблуках, но дверью хлопнуть не посмела.

Оказавшись на шестом этаже, она со злостью пнула раму, к которой были прикреплены шкурки кроликов. Служащие компании посмотрели на нее с изумлением.

«Мадемуазель Камилла, я не знаю, что на вас нашло, но у вас есть работа, которую вы должны выполнить еще до полудня: вам следует заняться шкурками», — холодно произнес Даниель Ворм, который только что вошел в мастерскую.

Камилла подняла глаза на этого пожилого человека с волосами, убеленными сединой, на человека, которого она всегда воспринимала как доброго дядюшку, взглянула на желтую шестиконечную звезду, которую он стал носить на груди после 7 июня, и почувствовала, что еще немного — и она разрыдается.