По законам Дикого Запада (СИ) - Топоровский Евгений Александрович - Страница 13

Майк сидел за столом вполоборота, закинув ногу на ногу и опершись о столешницу локтем левой руки. В правой он держал предложенный хозяином стакан, медленно катая его между большим и указательным пальцами. Слегка наклонившись вперед, понюхал содержимое, затем одним глотком опорожнил его. На секунду замер, словно задумавшись. На лице читалось выражение легкого удивления, словно вместо ожидаемой порции касторового масла он проглотил стакан свежевыжатого яблочного сока.

— Бурбон, — произнес он, забавно растягивая слова. — И, должен признать, весьма неплохой.

Клив молча кивнул, ожидая продолжения. Несколько мгновений Майк смотрел на него, а после отставил стакан и развернулся к столу. Хлопнул ладонями по занозистым доскам и заговорил.

— Не люблю ходить вокруг да около, Бриннер, поэтому скажу то, что скажу. Мне нужен стрелок, и этот стрелок — ты.

Клив на секунду задумался, потом отрицательно покачал головой. — С этим покончено. Я много лет гонялся за плохими парнями, а теперь хочу спокойно прожить оставшиеся у меня годы. Поэтому мой ответ — нет. Найди себе другого.

— Мне нужен ты, Бриннер, — мягко повторил Майк, глядя в глаза Кливу. Тот еще раз покачал головой.

— Нет. Это мое последнее слово. Ты можешь пропустить еще стаканчик, другой, можешь выпить кофе, а потом убирайся к дьяволу.

Майк осуждающе покачал головой.

— А ведь я могу заставить тебя, Бриннер. Пойдешь со мной или сядешь в тюрьму, любой судья подпишет ордер, — с этими словами гость взялся за лацкан своего щегольского пиджака и продемонстрировал большую серебряную звезду, приколотую к обороту. Прищурившись, Клив с трудом разобрал буквы. «Federal Marshal U.S.» Из его груди вырвался невольный вздох удивления.

— О, вижу, ты все понял, — удовлетворенно произнес Майк, отпуская лацкан. — Я рекрутирую тебя именем Соединенных Штатов.

Клив все так же покачал головой.

— Делай, что хочешь, но ответ по-прежнему нет.

Мужчина смерил его долгим, оценивающим взглядом. Затем извлек из кармана кисет и не спеша свернул самокрутку устрашающих размеров. Закурил, выпустив облако плотного сизого дыма, и негромко произнес:

— А ведь ты мне должен, Бриннер.

Отчаяние и ярость исказили лицо Клива, глаза сверкнули мрачным огнем.

— Как ты смеешь напоминать мне о долге! — проревел он, а затем взгляд затянуло плотным туманом воспоминаний.

Серое зимнее небо, низкое и холодное, прижалось к земле, как промокшее под дождем одеяло. В морозном воздухе уже танцевали крохотные белые мошки, обещая вскоре превратиться в густой снегопад. Дыхание белыми облачками вырывалось изо рта одинокого всадника и медленно таяло в пока еще неподвижном воздухе. Под копытами мерно шагающего коня тихо похрустывала скованная льдом земля. И конь, и всадник выглядели частями странной механической игрушки, движимой вперед лишь силой сжатой кукловодом пружины. Казалось, вот-вот она ослабеет настолько, что фигурки замрут, не окончив шага, навечно оставшись посреди пустой холодной равнины.

Конь споткнулся, припал на передние ноги, почти коснувшись храпом земли, но каким то неимоверным усилием все же сумел восстановить равновесие. Всадника качнуло в седле, и он, вырвавшись из оцепенения, окинул взглядом расстилавшуюся перед ним равнину. Что-то пробурчав, одобрительно похлопал коня по мощной короткой шее, плотнее закутался в лежащее на плечах толстое дорожное одеяло. Еще несколько часов, и его пегий товарищ сможет по самые уши зарыться в копну душистого сена, наслаждаясь заслуженным отдыхом в теплой конюшне. А он сам уже ощущал уютное тепло хорошо натопленного камина, чувствовал мягкие руки жены, лежащие на его плечах, видел сияющие глаза дочери. Убаюканный мерным движением, всадник вновь плавно скатился в легкую, приятную полудрему. Но мечты о доме навсегда остались мечтами. Вместо родных его встретили хмурые закопченные фигуры, уныло бродившие среди еще дымящихся бревен. Спрыгнув с коня, он метался по раскисшей, черной земле, выкрикивая имена жены и дочери. А встречавшиеся на его пути люди угрюмо молчали, не смея поднять глаз.

Двумя днями позже маленькая похоронная процессия медленно продвигалась по пустынной улице городка. Впереди, ведя под уздцы лохматую рыжую лошадку, неспешно шагал высокий худой человек в черном траурном костюме и небольшой шляпе — котелке, глубоко надвинутом на лоб. Холодный ветер нещадно трепал длинные редкие волосы неопределенного цвета, человек то и дело зябко кутался в куцый пиджачок, слишком короткий для его роста. Лошадка мерно шагала, налегая на постромки медленно катящегося за ней воза. Изредка она поскальзывалась на промерзшей до твердости камня земле, и воз резко дергало, сначала назад, потом вперед. Невысокий худой мужчина медленно шел за возом, спрятав руки в карманы длинного, потертого плаща и приподняв плечи, будто большая, сердито нахохлившаяся птица. Его взгляд не отрывался от двух деревянных ящиков, лежавших меж низких бортов импровизированного катафалка. Гробы. Оба простые, из светлых сосновых досок, еще пахнущих хвоей и тягучей смолой. При каждом рывке они слегка двигались, ударяясь о борта повозки. В такие моменты мужчина вздрагивал, болезненно морщился, прикусывая губу, словно старался удержать рвущийся из груди крик. Шагавший рядом высокий молодой парень в широкополой шляпе и серебряной звездой помощника шерифа на лацкане плаща, вскидывал руку, словно желая поддержать идущего за возом мужчину. Но, мгновение спустя, воз снова катился медленно и ровно, чуть слышно постукивая железными ободами колес по кочкам. Лицо человека постепенно разглаживалось, вновь превращаясь в подобие восковой маски, без чувств и эмоций, свойственных живым существам. Только глаза, темные и пустые, все так же не отрывались от двух сосновых гробов.

Похороны не заняли много времени. Старый обрюзгший священник уже ждал их на маленьком городском кладбище. Он зябко потирал руки, нетерпеливо перетаптываясь с ноги на ногу. Две неглубокие могилы напоминали черные провалы глазниц, через которые на живых внимательно смотрела старуха Смерть. Клив уставился в эти темные дыры широко раскрытыми, абсолютно безумными глазами. Лицо его побледнело, с губ сорвался тонкий, скулящий вой. Человек с серебряной звездой бросился вперед и обнял Клива, крепко прижав его к груди. Вой постепенно стих, уступив место коротким, захлебывающимся рыданиям. Человек с серебряной звездой внезапно осознал, что по его щекам тоже катятся горячие, нет, обжигающие слезы.

Снег пошел к концу церемонии, когда над могилами уже возвышались небольшие холмики из смерзшейся в комья земли. Крупные белые хлопья медленно кружили в неподвижном воздухе, укрывая застывшую грязь пушистым ледяным покрывалом. Клив молча стоял, силясь сквозь слезы разглядеть надписи на простых деревянных крестах. Два имени, что так много значили для него. Мери Элизабет Бриннер, двадцать семь лет. Люси Бриннер, восемь лет. Покойтесь в мире. Он моргнул, смахивая с ресниц слезы. Его девочки. Любящие, любимые, лежат сейчас под тонким слоем земли и останутся там, пока ангел господень не вострубит, созывая мертвых на Страшный Суд. Ноги Клива подкосились и благодатное забытье приняло в свои объятия его мятущуюся душу.

Остаток дня он провел в комнате для гостей на втором этаже салуна Гарри Кимбелла. Под вечер, выйдя из номера, Клив спустился на первый этаж и шаркающей походкой столетнего старика прошел через зал, направляясь к барной стойке. Едва он, пошатываясь, спустился по скрипучей деревянной лестнице, огражденной резными перилами, привычный вечерний гомон затих, словно кто-то внезапно поднял звукоснимающую иглу граммофона.

Крошка Тедд, маленький кривоногий тапер, еще несколько секунд самозабвенно наигрывал «Эй Джуд», барабаня по клавишам расстроенного пианино, но хлопнувшая по спине влажная тряпка, метко брошенная высокой дородной девицей по имени Мирабель, заставила его прекратить эти музыкальные экзерсисы. В зале воцарилась тишина. Люди поворачивались в его, Клива, сторону, молча провожали взглядами, порой сочувствующими, порой, откровенно любопытными. А дождавшись, когда он пройдет мимо, наклонялись друг к другу, шепча на ухо страшные подробности случившегося. «Жена… Дочь… Одни на ферме… Бродяги… Обеих нашли почти что без одежды…»