Импульс (СИ) - "Inside" - Страница 57

Эмили выходит из душа, закутывается в халат, прошмыгивает к шкафу, наскоро влезает в первое попавшее под руку белье, натягивает домашние клетчатые штаны и синюю футболку.

Кларк все еще валяется — ноги скоро будут выше головы, опять болтает по телефону, ругает Чарли: ты-дурак-звонить-мне-после-ночной; шутливо сердится, грозится добавить в черный список, добавляет «тебе же там понравилось?», смеется.

Эмили думает о том, что ноги у Лорейн в синяках, и бедра тоже, и даже плечи — крошечные сине-желтые пятнышки, словно следы пальцев, виднеются по всему телу; а около стопы так вообще царапина — неглубокая, но бросающаяся в глаза, с едва заметной корочкой.

Нейрохирург словно чувствует ее взгляд, приподнимается, усаживается по-турецки, все еще что-то говоря в трубку, и вдруг смотрит прямо в глаза и улыбается.

Улыбка у Кларк нежная, светло-персиковая, по-летнему уютная, похожая на мягкий отблеск ночника; и сама она словно из чистого света — рисует каракули, марая бумагу, чертики и дьяволята, пририсовывает рога и хвосты; смеется — россыпь искорок салютов на небе.

А потом она откладывает телефон и заявляет:

— У тебя же есть завтрак?

И Эмили снова попадает в какой-то другой мир, новую реальность: ту, в которой Кларк дает ей тряпку и велит прибрать кухню, а сама находит в холодильнике несколько яиц и разбивает их на сковородку.

Неожиданно обнаруживается зелень и даже сыр; Кларк, то и дело посматривая на яичницу, суетится, напевая себе что-то под нос: находит вилки, ставит подставку под горячее, снимает сковороду с огня, водружает на стол; пододвигает к себе табуретку, усаживается, согнув одну ногу в колене; накидывается прямо на горячее.

— Пошледний раш я ела шутки нашат, — говорит она с набитым ртом. — Пришойдиняйшя.

Эмили с молчаливым укором показывает ей тряпку. Кларк пытается засмеяться, но выходит плохо: еда привлекает ее куда больше, чем стоящая рядом медсестра.

Но, в конце концов, она почти закончила с уборкой.

Все одно на двоих: сковородка, чашка с кофе, яичница. Разве что вилок две, да и то одна согнутая под неестественным углом, и Кларк сразу же отпускает шутку:

— В Египте таким прибором вытаскивали у мумий засохший мозг.

Эмили давится.

Лорейн сидит на табуретке, поджав под себя ноги, и листает новостную ленту Facebook.

— Как вы обычно проводите дни? — осторожно спрашивает Эмили, убирая со стола сковородку.

— Работаю.

— А выходные?

— Сплю.

— А когда не спите?

— Работаю.

Эмили понимающе кивает: жизнь нейрохирурга кажется ей тяжелой, как никогда.

Кларк роется в телефоне еще минут пять, допивает кофе, сует чашку медсестре в руки и приказным тоном велит:

— Еще!

— Да, ваше высочество.

— Можно просто «госпожа». — Пальцы порхают по клавишам, набирая очередное сообщение. — Есть планы на сегодня?

— Да. Самый лучший на свете.

— Сон?

— Нет. — Эмили озорно щурится. — Вы.

СМС так и остается неотправленной: Кларк замирает, потом улыбается и едва заметно краснеет, не поднимая взгляда.

Как давно они поменялись местами?

Стоп.

Доктор Кларк умеет краснеть?!

*

Она не уверена, что об этом виде безумия слышали психиатры; возможно, это какая-то форма шизофрении или другого расстройства: Кларк, теплая и лохматая, сидит на ее кухне и пьет четвертую чашку кофе за утро.

Молоко стремительно заканчивается, о совместном обеде не может идти и речи: Эмили готовит так редко, что забыла, где лежат сковородки и кастрюли. Но эти мелочи быстро рассыпаются: Кларк рассказывает очередную врачебную байку, кубиками сахара выкладывает свою историю на стол, смеется вместе с ней; а потом внимательно слушает Эмили — как та, запинаясь, повторяясь и сбиваясь, ищет замену словам, поднимая на поверхность кусочки жизни: детство, соленое море и непривычно палящее солнце — такое же, как висит сейчас над их головами.

И все такое глупое, смешное и неважное.

Время утекает сквозь пальцы, забивается в углы, шипит черным котом, напоминая о том, что Кларк пора уходить; телефон разрывается от звонков, но она не обращает на него никакого внимания.

Голос Эмили дрожит, застревает в горле, рассыпается бисером по полу; она вжимает голову в плечи, путаясь в понятиях, а Кларк только кивает: ну же, расскажи мне еще.

И сразу же выдает что-то свое, оглушает эмоциями и яркими красками:

— О, на мой пятнадцатый день рождения Чарли украсил китайскими фонариками старый лодочный сарай. Представляешь, привел меня туда, а там эти круглые красные шары под потолком и коробка с подарком. По-моему, это был лучший день в моей жизни.

— А что было в коробке?

— Помада, конечно же!

Эмили хохочет — как она сама не догадалась, что это Чарли подсадил сестру на этот вульгарно-фиолетовый оттенок?..

— Он украл ее у старших, — продолжает Лорейн. — Только представь себе, да, это еще додуматься надо было!

— Это того стоило, — искренне кивает Эмили. — Часто он вас так… баловал?

— Нет. — Кларк тянется к сигаретам. — Еще однажды подарил осколки цветных стеклышек. Мы просверлили в них дырки и прицепили на окно — утром вся комната заливалась радугой. Было потрясающе. Чарли тогда еще сделал гирлянду из журавликов — красных, желтых, оранжевых. Они были рваные и мятые, но очень красивые, даже красивее, чем те фонарики. Все обещал научить, но как-то не срослось. — Кларк вздыхает. — Эй, ты куда?

Эмили вылетает из кухни, бежит в комнату, отодвигает ящик тумбочки — тот самый, где лежит простая бумага и детская акварель с растрепанными кисточками, — сгребает содержимое в охапку, несется обратно, вываливает на стол и с довольной улыбкой заявляет:

— Я научу!

Кларк смотрит так, словно Эмили положила перед ней бомбу.

— С ума сошла? — Она закатывает глаза. — Я слишком стара для этого.

— Чушь! — фыркает Эмили. — Давайте. Это не сложно.

Сгибает лист, отрывает лишнее, оставляя квадрат; складывает треугольник, затем ромб, выгибает концы, проводит ногтем по краям; вытягивает острые углы, еще раз переворачивает, загибает последний треугольник, перегибает пополам, выпрямляет…

Кларк зачарованно смотрит за ее пальцами, умело обращающимися с бумагой, и усмехается:

— Да чтоб ты так на операциях работала.

— Вытяните руку, — командует Эмили, пропустив замечание мимо ушей.

Кларк послушно подает ей ладонь; губы сами по себе растягиваются в улыбке — небольшая бумажная птичка приземляется на кожу, да так и остается там.

— Мы делали такие на удачу. — Эмили придерживает журавлика, чтобы тот не упал, ставя пальцы на ладонь Кларк, словно клетку. — Мяли в карманах, когда сдавали бесконечные кости и нервы.

Кларк чуть ведет рукой, и журавлик выпархивает из клетки.

Между ладоней образуется пустота.

Это словно шагнуть во тьму — опустить свои пальцы на ладонь Кларк, скользнуть в ямочки меж них, оплести руку, легонько сжать.

Бояться, что отберут.

Но Кларк молча сидит с так и не зажженной сигаретой, не поднимая на Эмили взгляд; смотрит на сплетенные пальцы, и уголки губ опускаются.

А в Эмили болят атомы, ноют молекулы, распадаются на части пузырьки крови внутри аорт, штормовой волной отзывается в межреберье каждая секунда.

Вот сейчас Кларк скажет что-то вроде «не надо», выдернет руку и начнет собираться — неловко, в гробовой тишине, натянет на себя одежду, сбежит из квартиры, хлопнув дверью, скроется в недрах своей машины, доедет домой и завтра снова сделает вид, будто ничего не было.

Потому что Кларк делает резкий вдох.

Потому что напрягает руку за секунду до.

Потому что над головой зависает рука палача.

— Покажи еще раз, — выдыхает Лорейн, и в серых глазах пляшет метель.

Топор проносится в сантиметре от головы Эмили — и разлетается вдребезги.

Она запоминает, отпечатывает в памяти самый яркий момент сегодняшнего дня: теплые пальцы Кларк, ментоловое дыхание, десятки помятых квадратов, кривых, словно переломанных, журавликов, постоянное чертыхание и радостный крик, когда Лорейн сама повторяет последовательность, получая ровную фигурку.