Импульс (СИ) - "Inside" - Страница 58

Эмили моментально выхватывает ее из рук нейрохирурга и сажает той на плечо. Следующая отправляется на голову, остальные — кто куда; и к тому времени, как бумага подходит к концу, Кларк оказывается с раскинутыми в сторону руками, на которых сидят стаи журавликов — цветных и не очень, с плохо прокрашенными яркими крыльями, в ромбах, спиралях или треугольниках; и футболка Кларк окрашивается акварелью.

Впрочем, никого из них это не волнует — Лорейн хохочет вместе с Эмили, мужественно держится минут десять с поднятыми руками, а потом сдается, и журавлики осыпаются вокруг них.

Эмили не знает, когда ей было так легко, — наверное, все-таки никогда, потому что у них обеих влажно блестят глаза и руки то и дело тянутся друг к другу.

Все вокруг оранжево-красное, заляпанное красками; и Кларк словно специально окунает пальцы в палитру, оставляя отпечатки на Эмили.

Где-то на задворках сознания медсестры проскальзывает мысль, что синяки у нейрохирурга похожего размера, но тут Кларк требует еще кофе, и все забывается.

А потом Лорейн сама утаскивает ее на кровать — давай я посмотрю твою ногу — и ложится прямо на светло-серое постельное белье, оставляя рассветные всполохи-метки.

Эмили задыхается, цепляется пальцами за простынь: Кларк нагло рассматривает ее бедро, удовлетворенно кивает и произносит:

— Расскажешь?

И ее прорывает, словно дамба, сдерживавшая потоки соленой воды, дает крошечную трещинку, а потом и вовсе взрывается осколками. Эмили выдает на одном дыхании: я дурадурадура, проститепроститепростите, слабаяслабаяслабая; но не плачет, держится, потому что знает: Кларк не любит слезы.

События выстраиваются в памяти: хороший день — Мосс — Лорейн — ночь — утро; вырываются с корнем застрявшие в душе слова, ломаются гнилые ветки, опадают отравленные бутоны.

И когда боль выходит, оставляя пустой бесцветный шар вместо себя, Эмили наконец становится легче.

Кларк слушает, качая головой, не задавая вопросов, только переплетает пальцы — сама, незаметно, рука в руку, ладонь к ладони; тепло, горячо, жарко.

Разбиваются стоваттные лампочки.

Будто кто-то сделал все кости резиновыми, растянул донельзя, а потом залил гипсом, оставив так насовсем.

Распахнутость.

Эмили думает, что с Кларк нельзя по-другому. Можно хоть тысячи раз уходить от ответа, сбегать в комнаты, прятаться в темноте, можно целовать ее (когда-нибудь станет можно), можно разговаривать, но нельзя рушить на нее искренность, нельзя брать и перекладывать свои чувства на нее.

Потому что Кларк не знает, что с этим делать.

Для нее — ходячего олицетворения ледяной бестеневой лампы — теплый свет Эмили почти опасен.

Потому что в операционном свете не бывает скачков напряжения и перепадов энергии.

Не бывает теней, пляшущих по стенам, складывающихся в причудливые фигуры.

И уж тем более холод не может существовать в одной комнате с теплом.

Эмили не знает, что чувствует Кларк: ее лицо не выражает эмоций, она не дрожит, не пугается, не обвиняет в больной голове и воспаленном разуме. Кларк просто слушает, пропитываясь этими словами, пропуская через легкие пахнущий медом воздух, и сжимает ее руку слишком сильно.

Почему-то Эмили думает, что косточки сейчас треснут и сломаются.

Ну и пусть.

Они сидят в тишине, когда Эмили заканчивает: звенящий, насыщенный красками воздух, цветные пятна, запах сигарет; смотрят друг другу в глаза.

Трескучий мороз и яркое солнце.

— Мосс просто ублюдок, — говорит Кларк. — Он как был уродом, так и остался.

Вопрос соскальзывает с губ сам собой:

— Вы с ним?..

Кларк усмехается так горько, что Эмили трижды жалеет о том, что вообще что-то сказала.

— Мы когда-то были вместе. Это важно?

— Насколько?

— Боже. — Лорейн смеется. — Если ты хочешь спросить, спала ли я с ним, то так и спрашивай.

— Я не…

— Он мой бывший муж. Да, думаю, в браке люди спят друг с другом.

Это словно небо падает на голову.

Или молния бьет в одно место дважды.

Или кто-то большой и сильный больно ударяет под дых, выбивая остатки дыхания.

А с другой стороны — что она хотела услышать?..

Идеально дополняющая друг друга пара, думает Эмили, моральный урод и ледяная королева. Как будто бывает иначе. Как будто жизнь может сложиться по-другому, если у тебя за спиной трудное детство.

— Почему он? — вырывается у нее.

Значит, когда-то Кларк точно так же готовила ему завтрак.

И целовала его.

И…

Она что, ревнует?..

Да.

Ревность похожа на спелую вишню — висит на ветке красным налившимся шаром, только руку протянуть, чтобы сорвать.

Утонуть в ядовито-сладком соке.

Кларк долго не отвечает, а потом, отведя взгляд, наконец говорит:

— Не знаю.

Ну конечно, понимает Эмили. Необходимость. Удобство. Работа.

Что может быть выгоднее брака с коллегой?..

Кларк словно улавливает ее настроение, вздыхает, пытается сменить тему:

— Слушай, я…

— Неважно, — обрывает ее Эмили. — Это не мое дело. Правда.

Все куда проще, на самом деле.

Она просто боится боли.

— Я не хочу, чтобы ты так делала.

— Как?

— Так. — Лорейн переводит взгляд на порез, скрытый тканью пижамных штанов. — Это все было неправильно.

— Вот только не надо лекций. — Эмили закатывает глаза. — Но я больше не…

Многозначительный взгляд Кларк заставляет ее почувствовать себя дурой в одно мгновение.

Господи, какая же она идиотка.

Как можно такое ляпнуть?!

— Простите, я…

Кларк улыбается, качая головой:

— Я тоже не умею разговаривать с людьми.

— Сделаю нам еще кофе. — Эмили вскакивает с кровати, выпуская руку нейрохирурга из своей.

— Джонсон, — окликает ее Лорейн.

— А? — Эмили почти бежит к двери. — Я сейчас…

— Почему ты не пришла на «Богему»?

Сердце ухает вниз.

— Что?..

*

Лорейн уходит после обеда, когда стрелка часов подползает к двум, а телефон сходит с ума от звонков. Натягивает джинсы, еще одну футболку сверху, чуть задерживается в дверях, шнуруя ботинки, а потом поворачивается спиной, готовясь открыть дверь.

— Подождите!

Нейрохирург застывает в дверях, не обернувшись.

— Почему вы не ушли? — тихонечко спрашивает Эмили.

— Захотела остаться, — просто отвечает Кларк.

И погасшее солнце в кармане искрит, загораясь вновь.

*

Лорейн Кларк не любит боль. В любой форме. В любом обличии. Не переносит на дух все эти ссадины и царапины, портящие идеальную кожу, оставляющие шрамы и зарубки; словно кольца на дереве, оплетающие ее, выдающие истинный возраст.

Со временем они превращаются в карту, по которой можно рассказать ее прошлое.

Но шутка в том, что Лорейн привыкла к ней, как привыкают к постоянной головной боли или ноющей старой травме, напоминающей о себе в дождливую погоду.

Боль бывает разной: от скальпеля, от бумаги, от недокуренной сигареты или прикосновений; ее можно разобрать по атомам, разложить на фантомы и мимолетные ощущения. Каждый раз — по-разному: жгучая вспышка в раненой ладони, тупые гулкие удары в голове, тонкие острые синячки на коже.

В такие моменты от нее ничего не остается — все плавится, выходит, и только белый шум на внутренней радиоволне изредка дает понять, что она еще жива. Воспринимать ее с благодатью. Будто бы боль может быть мощнее, сильнее, ярче, чем прежде.

Потому нужно уметь радоваться тому, что имеешь.

Чарли Кларк обожает боль. В любой форме. В любом обличии. Когда случайно режется о бумагу, когда болит голова, когда вывернуты хрупкие косточки на руках. Он учится с ней жить, воспринимать ее как что-то само собой разумеещеюся, как часть чего-то главного и правильного, словно за боль отвечает отдельный отсек головного мозга, в котором он разбирается едва ли не лучше, чем его сестра.

Поэтому он всегда ее игнорирует — закрывает глаза, расслабляется или, наоборот, скукоживается, никогда не просит помощи. Звонит кому-то и в запотевший телефон произносит, что он больше не чудовище из-под кровати.