Голод Рехи (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 101

— Пить… Пить… — только хрипел он, потому что даже через бредовые видения пробивался голод. Просил он не воды. И служители культа прекрасно понимали, какое питье требует подать эльф.

Лучше бы не просил, лучше бы не приходил в сознание: Рехи увидел сквозь пелену смутную тень силуэта, подведенного к его ложу. Кто-то извивался и скулил, мечась в путах. Уж не Ларта ли привели? Нет, какую-то женщину.

Лойэ? Рехи на грани забытья слепо надеялся, что он очнется, а возле изголовья его будет ждать именно она, как тогда, в пещере. Но эта несчастная не имела никакого сходства с неукротимой возлюбленной. Она умоляла пощадить, лепетала что-то о великой милости линий и прочей ерунде. Рехи слышал отчетливо только гранитно-тяжелые слова жрецов:

— Стражу нужна кровь. Отдай всю свою кровь во имя нашего спасения, отдай ее Стражу, чтобы он вновь обрел силу и повел нас к новому миру.

Жертва падала на колени, склоняя голову, видимо, не хватало ей великой веры. И правильно: не в кого верить, не за что проносить себя в жертву. Но Рехи слишком мало знал о милосердии. На грани помешательства и полного бессилия он себя не контролировал. Слишком давно ему не доводилось напиться досыта жаркой крови, слишком давно он себя сдерживал ради Ларта, который стал для него всем за время перехода через горы. А теперь… он где-то умирал в пустыне. И чтобы найти его, требовались силы.

Рехи не разглядел лица женщины, он просто вонзил клыки в ее шею. Кожа треснула, отворилась с тихим чавканьем жила. В горло хлынула горячая кровь, человеческая, слишком горячая. Он уже и отвык, но не отстранился, лишь глубже вгрызся.

Жертва вздрогнула несколько раз, а потом затихла, безвольно обвиснув на руках сторожей. Рехи же не мог оторваться, он насыщался жадно и быстро, хотя без удовольствия. Давился слишком большими глотками и не вполне понимал, что творит. Его поддерживали за подмышки, чтобы он не упал, его направляли, буквально вливая сок чужой жизни. Вскоре он насытился и бессильно вновь упал на спину.

— Пей, Страж. Одна жертва стоит судьбы целого мира, — радостно увещевали жрецы, разлетавшиеся по сумрачной зале, как тени с темными крыльями.

Помнится, таким впервые предстал на пустоши Сумеречный Эльф. Зато на стенах изображались создания с золотыми крылами. Семарглы, сородичи Митрия. Или кто-то еще… А кто еще крылатый? Все выдумки, будто они высшее благо. И Рехи выдумка.

Из-за отвратительно приторных голосов пропал аппетит, кровь едва не выплеснулась обратно. Хотя нет, не от голосов: просто Рехи задел повязки и слишком резко приподнялся. Голова закружилась, мир вокруг навалился смутно знакомыми очертаниями странного помещения с покрытыми сажей стенами. На них слишком ярко горели золотые крылья сородичей Митрия.

Рехи шумно потянул воздух и вытянулся, безуспешно стремясь привести мысли в порядок. Окружение мчалось на него преувеличенной нереальностью. Постепенно зрение прояснялось, зрение, но не разум. Колыхались нестройные видения и образы, что-то из прошлого сопрягалось с настоящим, сталкивалось и крошилось непонятными картинками. «Да это тот зал, где король совещался с адмиралом и жрецом про начало войны», — наконец-то вспомнил Рехи, отчаянно морща лоб.

Он лежал на спине на шкуре мохнатого ящера, вытянув руки вдоль туловища. Сперва ему показалось, что от кистей остались обрубленные культи, но вскоре пальцы напомнили о себе при попытке пошевелить ими. Боль оглушала и выбивала обратно в спутанную пряжу. Пряжа… Он же не знал и этого слова! Эльфы в его деревне не умели прясть, забыли древние секреты предков. Все раскалывалось и смешивалось поднятой со дна взвесью.

«Нас будут помнить!» — шептал или кричал кто-то. Ларт, может быть, Ларт? Или лиловый жрец, или Двенадцатый. Или еще сотни голосов прошлого мира, разрушенного кочевья эльфов, сожженной деревни полукровок. Помнить — единственное преимущество живых перед мертвыми. Но помнил их всех один лишь Рехи, уже не слишком уверенный, что выживет. Может, ему дали передышку перед казнью. Хотя вряд ли: секта добивалась своих неразгаданных целей. Возможно, его готовили к принесению в жертву Двенадцатому.

«Нас будут помнить!» — кричал незримый хор. Два сознания или три, чужие голоса, чужие образы. А сам он все еще оставался где-то там, на пустоши, в пещере. Рядом с Лартом навечно замер настоящий он. Почему навечно? Ведь Ларт не умер. Не умер — так твердил себе Рехи, но страшный паук сомнений отравлял хитрым ядом. От этой неизвестности минуты превращались в часы, мгновения в века. Неизвестности… и боли. То острой, то тупой, то хлещущей сознание огненными плетьми, то далекой и как будто чужой. Голодная боль, ненасытная.

Иногда собственное тело уходило куда-то на второй план, превращалось в такое же тело, как у женщины, отданной на закланье. Чужое и чужое — нечего жалеть. Или… Он так считал раньше, теперь что-то изменилось, он даже ощущал вину, хотя обычно без колебаний утолял голод. Голод тоже боль, только не вся боль голод. Ныне жгла не только она. Тревога, неизбежность, неопределенность — что-то внетелесное, сложное для агрессивной зверушки с пустоши.

Раньше-то ему ничего не стоило сдирать кожу с пленника, теперь ему навязчиво являлась тень выпитой женщины. Она хлестала его калеными прутьями по рукам, она поливала холодной водой. За что? Он просто утолял голод. Или Стражу надлежит умереть от истощения, лишь бы не опуститься до низости своей проклятой природы? Какая-то часть смеялась над новым собой. Но слишком много страданий обрушивалось каждый миг. Рехи искал выход, цеплялся за воздух, задевал липкую пряжу. Он то падал, то взлетал, его швыряло в разные стороны. Когда он открывал временами глаза, зал переворачивался и падал на него обугленным потолком. Он ужасался и вновь провалился в небытие.

С течением времени он постепенно понимал, что кто-то его кормит и обтирает. Кто-то отдавал немного своей крови, смачивая губы лежащего без чувств Стража. Рехи, его инстинкты зверя, все же отметили, что вкус каждый раз новый, значит, жрецы менялись. Вскоре слабые оттиски запаха каждого из служителей начали повторяться, Рехи так насчитал «две руки» жрецов. И когда к нему вернулась способность кое-как считать, он вдруг осознал, что боль наконец-то отпустила его.

Иногда избавление от боли — великое благо, большего и не надо. Если к рукам не прикасались, то они уже не отзывались огнем. Хотя, когда меняли повязки, отдирая свежие струпья, Рехи все равно терял несколько раз сознание. Так легче, он не сопротивлялся. Хотя и благодарности никакой не испытывал: «Это все из-за них! Это их стрелы ранили Ларта… Из-за них мы оба мучаемся».

Если бы чуть больше сил, если бы здоровые руки, то обрушил бы свод проклятой пещеры — то есть зала — подрубил бы линиями колонны. И погреб бы всех под тяжелыми плитами. Дворец, очевидно, пострадал еще три сотни лет назад, но уцелел, не развалился, только сильно обгорел. Но если бы черные гадкие линии как следует расшатали опоры покосившихся колонн, то купольный свод, зиявший прорехами, не выдержал бы. Если бы только руки… А хотя зачем тогда шел? Чтобы умереть от вредности, назло жрецам? Рехи нервно облизнул губы и трезво рассудил, что так погибать глупо. Лучше затаиться, разузнать что-нибудь дельное. Может, оставался шанс найти и Лойэ.

Боль уходила, но прошло еще несколько дней или недель — точнее не сказать — в течение которых Рехи ощущал себя почти неживым. Он существовал в своем теле, не видел снов о прошлом и больше не возвращался на поляну, озаренную светом. Он просто лежал полуживой тушкой, а совершенно чужие и чуждые создания вокруг него следили за ним, кормили и помогали в отправлении естественных потребностей. А он и не осознавал себя большую часть времени.

Вскоре Рехи понял, что вместе с кровью в чашу подмешивают какой-то дурман, от которого постоянно хочется спать. Что-то сродни тем пещерным грибам, из которых делал настойку Ларт. Ох, как же глупо Рехи плясал тогда на оргии в шатре… А потом и вовсе творилось нечто непотребное. В бреду образы того времени вспыхивали ярче, вспоминалось даже то, что на трезвую голову он накрепко позабыл. Впрочем, он ни о чем не жалел, и все смешивалось.