Кухарка (СИ) - Великанова Наталия Александровна - Страница 37

Фёдор медленно двинулся в её сторону. Она не боялась его, не должна была бояться, но вместе с тем, ей очень хотелось убежать. Она не хотела уже знать, что привело его в такое неописуемое бешенство, а вместе с тем и прекратить испытывать на себе силу его чар, силу его власти над собой и над всем её миром.

— Не хочешь ничего сказать мне? — звуки голоса Фёдора прокатились мурашками по её коже. У Леськи неприятно засосало под ложечкой. Почему все их встречи заставляют её нервничать?

— О чём ты? — она повернулась к нему, складывая руки на груди. Защититься хотя бы таким способом — всё, что сейчас она могла себе позволить.

Он медленно, очень медленно, приблизился и посмотрел ей в глаза так внимательно, что она не смогла не отвести взгляда.

— Ребёнок, — невозмутимо произнёс Фёдор, и сердце Леськи бухнуло в пропасть. Она подняла на него глаза, надеясь, что прочтёт в них только любопытство, ничего более. Наивная! Несмотря на кажущееся ледяное равнодушие, Фёдор впился в неё взглядом профессионального детектива. — Твой ребёнок… он ведь и мой тоже, — нижняя челюсть его едва заметно дёрнулась, прежде чем он закончил: — не так ли? — судя по его виду, он готов был придушить её.

Леська во все глаза смотрела на его лицо, пытаясь выискать в нём крупицы радости, надежды, понимания — хоть чего-нибудь, отдалённо говорящего о желании признать Маську, быть отцом ребёнка, которого она родила. Нет. Лицо Фёдора оставалось беспристрастным, как если бы она смотрела в зеркальную гладь тысячелетнего озера, повидавшего на своём веку крушения империй, войны, страдания миллионов людей, гибель динозавров и новое сотворение мира. Лишь желваки выдавали ярость и злость, которые ей предстояло испытать на своей шкуре.

О, как бы она хотела провалиться сквозь землю, чтобы не отвечать на этот вопрос! Почему не сказала ему сама о дочери? Теперь всё будет выглядеть в сто раз хуже, чем могло быть. Где были её мозги?

Собрав остатки мужества, Леська задрала подбородок, но кажется, слишком поздно. Кажется, ей не удалось справиться с чувствами, которые её одолевали: страхом, сомнением, беспокойством, усталостью. Лицо Фёдора заострилось, приобретая волчьи черты.

— Не думай, что я такой же легковерный, как твой дружок. Я ни за что не поверю, что ты так была влюблена в меня, что назвала в мою честь ребёнка от другого. Сколько ей лет?

Леська не ответила. Ей надо было выиграть немного времени, чтобы понять, как выстраивать оборону.

— Сколько ей лет? — стиснув вдруг длинными пальцами Леськины плечи, Фёдор дёрнул её на себя, — сколько?

Она поискала все возможности уйти от ответа, мысленно пробежала по всем тропинкам, которые правдами или неправдами позволили бы ей оставить тему в тени. Наконец, разомкнув упрямый рот Леська выдавила, отводя глаза: — Твоя возлюбленная очень беспокоилась…

— Сколько лет? — если бы не дом, полный людей, она уверена, Фёдор закричал бы так, что стёкла задрожали. Вместо этого он правой рукой сжал её нижнюю челюсть, заставляя смотреть в лицо, и произнося слова почти шёпотом, — сколько лет?

— Шесть, — выдавила Леська.

— Проклятье! — он так резко выпустил её, что она ударилась затылком о стену. В глазах сверкнули искры. Она убрала волосы ото лба и посмотрела, как он переваривает мысль о Маське, как молнии бешенства пересекают лоб, как сжимаются зубы, как глаза покрываются льдом. Она, кажется, услышала хруст замерзающей воды.

Внутренности её сжались в комок.

— Мой ребёнок, — выдохнул он, как будто выпуская на волю мысль.

— Да, — отчего-то перешла на шёпот Леська, — и твой тоже.

— Почему ты мне не сказала? — процедил он сквозь зубы, нависая над ней, подчёркивая каждое слово, — почему?

Почему? Он что, правда, думал, что всё произошедшее можно уместить в слова? Рассказать меж делом?

Как ему это объяснить? Как объяснить, что родная мать с утра до вечера пилит тебя? Говорит только гадости? Называет потаскушкой? Как объяснить, что единственному родному человеку, ты боишься сказать о ребёнке, который живёт в тебе? Как объяснить, что страшно ходить в школу. Вдруг медосмотр или ещё что, и все узнают о твоей тайне? Как объяснить, что мать, стоит ей прознать, в первую очередь ославит тебя? Как рассказать о страхе, который съедает тебя заживо? Мешает по вечерам закрывать слипающиеся глаза… Только ребёнок, который растёт внутри, даёт силы. Только он один. Ты понимаешь, что ни за какое спокойствие мира не расстанешься с ним. Не отдашь его ни врагам, ни друзьям. Будешь на асфальте спать и работать поломойкой, лишь бы никто не заставил тебя избавиться от него.

Ты бросаешь в рюкзак паспорт и тёплые ботинки и зайцем садишься в электричку. Она везёт тебя на север. Там другая, и третья. Иногда попадаются контролёры. Некоторые заставляют тебя сойти с поезда, некоторые, не слишком принципиальные и испуганные, — нет. Ты не думаешь о будущем: всё больше о еде и душе.

Вожделенный город не кажется таким уж прекрасным: холодный вокзал, нередкая морось, вечно дующие с залива ветры.

Ребёнок толкается, и ради его будущего ты ищешь работу, хотя ночевать приходится на чердаках и в подвалах. Ты с завистью смотришь на рекламу платных клиник и витрины детских магазинов, понимая, что твоему ребёнку не придётся пользоваться такими красивыми вещами. Да ты просто завидуешь детям в шапках, потому что не уверена, что будет, чем укрыть голову твоему малышу.

Ты так привыкаешь к тому, что только ты одна, одна и сама, несёшь ответственность за ребёнка, что мысль о том, что эту ответственность (и радость!) можно с кем-то разделить — даже не приходит в голову. Лежишь с температурой, кончаются деньги, пропадает молоко, захлопывается дверь — ты сама должна решать, как надо поступить.

Как объяснить въевшуюся под кожу привычку думать, что у твоего ребёнка есть только ты? Никто и никогда не поможет ему, если что-нибудь случится, никто не протянет руки, никто не ответит на вопросы. Никто не оценит достижений. Потому что ваша семья: мать и дочь. Что поделаешь? Такая семья.

Почему она и правда сразу не сказала ему о Маське?

— Почему? — взревел он.

— Повода не было! — рявкнула Леська, и на этом силы её закончились. Она отвернулась и прислонилась лбом к стене, выдыхая. Фёдор тут же вывернул плечо, разворачивая лицом к себе, причиняя мучительную боль. Принялся буравить глазами. Он не давал ей возможности сосредоточиться и найти ответ на это дурацкое “почему”. Леська пыталась собрать воедино кусочки сегодняшнего дня.

Вот она слышит его голос — неподходящее время…

Поворачивается к нему — тоже неподходящее…

Роняет нож — нет…

Встречает на улице — не тогда…

Видит с Натальей — не время…

Поцелуй — тоже нет...

Фёдор не готов ждать: словно у взбешённого пса, жилы на его шее напряглись, искривлённый рот превратился в оскал.

— Сколько же ты собиралась молчать? — зловеще зашипел он.

— Всегда! — выпалила Леська, вырываясь. Она не хотела сообщать ему об отцовстве и не собиралась лгать об обратном.

Фёдор помедлил, словно проверял, ждал: не передумает ли она, не раскается в собственных необдуманных словах.

— Ты хорошо подумала, прежде чем произнести это? — глаза издевательски сощурились.

— Я хорошо подумала, прежде чем…, — голос Леськи дрожал, как она не старалась сладить с ним, — …решила не говорить тебе о ней.

Он подошёл ближе. Так близко, что ещё полшага и прижал бы к стенке. Леська не двинулась с места. Если он собирался показать ей силу своего гнева или хотел запугать её, или ещё что-нибудь подобное, она не собиралась поддаваться панике, как не собиралась давать ему никакой власти над собой. Пусть катится в тартарары!

— Как ты смотришь на то, чтобы насладиться коллекцией миниатюр, которые собирает моя сестра? — угрожающе прохрипел Фёдор, так что Леську пробрало до самых костей, — они как раз за этой дверью, — он указал куда-то за её спину.

Миниатюры? Он что издевался? Или свихнулся? В его мягких, тёплых глазах не осталось и десятой доли доброты. Леська видела, как на ладони, сдерживаемую ярость. Он не мог обмануть её своими глупыми обходными манёврами.