Знамена из Пепла (СИ) - Шкиль Виктория - Страница 51

— Я мало что смыслю в ранах,— он взял Дарика за плечо, пытаясь отвести его на низкую кушетку у окна.— Но думаю, сейчас вам нужнее лекарь, а не духовник...

— Не надо лекаря,— полукровка крепко схватил протянутую руку.— Дело не в ране.

— Чего вы хотите?

— Многие люди почитают вас за святого,— начал Дарик.— Так же говорят, вам на горе явился сам Бог…

— Фелим…[1]— поправил старик.

—...Он говорил с вами. Никто из ныне живущих не может сказать, что говорил с богом лично…

— Не лично. Но… он говорил со мною устами посланца.

— В молодости я учился на жреца,— продолжал Дарик.— Нам всё время твердили о том, что Бог есть Любовь, Он — Справедливость. Нам говорили о силе молитвы, что если ты прав, Он — поможет...

Над переносицей улле-Эфеби пролегла вертикальная складка.

— Разве ты малый ребёнок, или калека? — спросил он.— Всевышний дал всё, что необходимо: руки, ноги, голову. Это очень много, не уставай благодарить Его за это в молитвах! Но что ещё ты желаешь? Чтоб Он спустился и сделал всё за тебя? Ценить следует только то, что досталось с трудом. Никто не вправе его у тебя забирать.

— У меня была жизнь, но Он забрал её!

Он прищурил глаза, лицо его сморщилось, зубы стиснулись до скрежета. В памяти забрезжило воспоминание. Он снова ощутил под лопатками жёсткий песок судебной арены, увидел заслонившую солнце гигантскую фигуру горбуна. Вернулась боль. Сначала от раны в груди, потом от ударов хлыстом, затем спину ожгло раскалённым клеймом. Он снова ощутил запах горелой кожи и дикое зловоние зиндана… Страх, стыд, ярость. Яркий свет, многоголосый гомон, голос распорядителя торгов, слышимый словно сквозь вату, нахваливает достоинства нового раба...

— Я сцепил зубы, начал всё заново, но Он снова вмешался! Почему Он вечно ставит преграды и посылает неприятности? Может, всё ложь, а Он на самом деле жесток? — пальцы его сжались словно капкан.— Всю жизнь я борюсь за то, что другим достаётся за так!

Улле поморщился, но руки не отнял.

— Чего же вы от меня хотите? — глухо спросил он.

Ответил Дарик не сразу. Некоторое время он просто смотрел в пустоту.

— Я устал от сомнений, правильный ли путь выбрал? Смогу ли пройти по нему? — сказал он тихо.

Потом, сморгнул, неловко, словно стесняясь своей грубости, выпустил покрасневшую кисть проповедника. Взглянул ему в глаза. Сказал совсем иным голосом, каким-то отстранённым, хриплым, не своим.

— Я пришёл к вам за помощью. Вы не откажите в ней?

— Во имя Алуита Милостивого и Милосердного! Не откажу. Чего ты хочешь?

«Прощения...» — мысленно ответил Дарик.

Он смотрел на своё отражение в его зрачках и видел в них, то, что должно произойти уже через несколько мгновений. Сначала удар в грудь, чтобы пробить лёгкое. Затем по торчащей из выреза рубахи шее, где билась кровеносная жилка...

— Жертвы.

Удар кинжалом, молниеносный, словно бросок кобры. Старик даже не успел моргнуть или вскрикнуть. Алая струя фыркнула в лицо Дарику. Он не дал улле упасть, подхватил, прижал к стене, подставил чашу. Кровь хлынула в неё, быстро наполнила до краёв, ещё мгновение и польётся на пол… Мгновение затягивалось…

Кровь всё струилась, но не переполняла чашу, будто исчезая в жадной глотке хафаша.

Наконец страшный ручеёк иссяк. Дарик осторожно уложил обмякшее тело на ковёр. Взор мертвеца был какой-то спокойный и одухотворённый, как у мастера, наконец-то завершившего работу всей жизни. Чаша была пуста и совсем, полностью, просто абсолютно девственно чиста.

Вытирая с лица кровь, он посмотрел на труп, пытаясь понять, всё ли сделал как надо. Мысли возвращались к тому памятному разговору.

***

Залитый призрачным лунным светом оазис, каменная арка опутанная лианами, окаймляющие небо чёрные кроны пальм. Они сидели друг перед другом скрестив ноги. На песке между ними тускло отливала круглым боком плоскодонная чаша. Гюлим рассказывал, а Дарик напряжённо внимал, не желая упустить не единого слова.

Они были не одни. Между пальм мелькали смутные быстрые тени стрыг. Они тихо поскуливали, вздыхали и о чём-то бормотали во тьме. На арке, привалившись плечом к барельефу, сидела крылатая абасса. Её лёгкая шёлковая туника почти не скрывала соблазнительных форм, чёрную копну волос придавливала витая диадема эльдарской работы, а соблазнительная женская ножка, которой та вальяжно болтала, заканчивалась птичьей стопой с острыми загнутыми когтями. Несколько раз Гюлим назвал её Гарпией, на что она надменно его поправляла: «Царица Гарпия!» Она тоже слушала Гюлима и иногда вставляла в его речь комментарии.

— Это не просто волшебный сосуд. Это — Реликвия. Пророк Исса пил из неё сам и давал пить убогим и те исцелялись, а пророк Амаль наполнив всего на треть, напоил тысячу своих последователей в пустыне.

— Она сохраняет и приумножает всё, что в неё попадёт, — подхватывала абасса.— Будь то вода, вино или кровь…

— Одно прикосновение к ней причинит мне дикую боль,— продолжал Гюлим.— Но, что невозможно бессмертному, то может совершить простой смертный. Например, ты. Для того чтобы выполнить предназначение чашу надо напоить кровью. Это должна быть особенная кровь! Первый встречный, или купленная на торге рабыня не годятся.

— Почему? — не сдержался Дарик.

— Потому, что Саракаша заточил служитель солнечного бога,— томно ответила с арки женщина-птица.— Сломать наложенную печать может лишь сокол летающий выше, чем он. Но ему придётся пожертвовать собой добровольно!

— Но… — полукровка попытался осмыслить сказанное.— Это же было пятьсот лет назад! Жрецов тех богов давно уже не осталось...

— Ах-ха-х...— засмеялась Царица Гарпия, расправив за спиной крылья.— Все они птенчики одного гнезда!

— Исариане, бохмиты, алялаты и назраиты,— кивнул Гюлим.— Каждый по-своему, но все почитают одного и того же бога. Сгодится любой, лишь бы был настоящим праведником.

— И что будет? — спросил Дарик.— Что будет, когда я добуду кровь праведника?

— Мы придём в гробницу и выльем её на печать, наш господин будет свободен и тогда каждый будет вознаграждён по заслугам. Твоя мечта о могуществе воплотится.

***

Дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвался тот самый бедин, с красно-зелёными лентами на чалме. Он открыл рот, уставившись круглыми глазами на труп у ног Дарика, и закричал. Дико, пронзительно. Крик резко оборвался на самой высокой ноте. Стремительно, как тигр, бединпрыгнул на него, замахиваясь ножом. Дарик едва успел уклониться. Поймал руку с ножом, сдавил, вывернул, обвёл вокруг себя, отшвырнул. Что-то с глухим звоном запрыгало по ковру. Юноша пробежал полдесятка шагов, споткнулся, развернулся и выпал спиной в окно.

«Демоны Пекла!» — Дарик ринулся в двери, раскидывая испуганных посетителей.

Перемахивая через две ступени, он чуть не свернул себе шею на лестнице, пронёсся через первый этаж, вылетел во двор.

У выпавшего из окна тела быстро собиралась толпа. Никто ничего не понимал, но замешательство не могло быть долгим. Дарик прыгнул в седло, дал коню шпоры. Уже за воротами его нагнал дружный вопль, полный боли, страха и ярости. В тот же момент он понял, что потерял сафуадский шлем с маской.

Безжалостно подгоняя коня, он скрылся в переплетении улиц. Ведущая к воротам центральная улица была перекрыта. Двигалась какая-то процессия, неспешно ступали укрытые коврами слоны, покачивали павлиньими опахалами слуги…

Дарик, не раздумывая, развернул коня, умчался в направлении квартала красильщиков. Мнимое спокойствие горожан его не обманывало. Весть о убийстве проповедника распространяться со скоростью пожара. Совсем скоро о нём будет говорить последний нищий на базаре, стража закроет ворота, а на него самого развернётся настоящая охота.

Квартал встретил его непередаваемым ароматом хны, басмы и верблюжьей мочи, используемой для валяния и окрашивания тканей. Распугивая прохожих, он ворвался на площадь, где в каменных чанах закисало сырьё. В галопе сорвал с себя синий плащ с богатым шитьём. Прямо с седла, схватил из одной из корзин кусок чистой подготовленной к окраске ткани. За площадью он бросил коня, погрузившись в переплетение тёмных затхлых переулков. В одном из тупиков он первым делом проверил, на месте ли чаша. Потом избавился от кольчуги, чешуи и расшитого серебром кафтана, порвал украденную ткань на лоскуты и смастерил себе из них тюрбан, закрыв концами лицо. Разулся. Это далось ему с большим сожалением, но нищий батрак не носит сапог для верховой езды. Бросил саблю, спрятав под одеждой только трёхгранный кинжал.