Письмо с вулканического острова (Рассказы) - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 40

Теперь можно свистеть хоть целый день и можно швырять в окно маленькие камушки — не будет растопыренных пальцев и сплюснутого носа. А когда вместо друга из окна смотрит сердитая рожа, то хочется не свистеть, а поднять камень и запустить им в окно.

Если бы знать, что Володька уедет!

Куница поплелся во двор. На улице чернел асфальт, а во дворе еще хранился снег, словно весна второпях не успела свернуть в подворотню. Ребята катались на санях, возились, играли в снежки. Маленькие, большие, всякие. Но Кунице казалось, что двор пустой. Никого нет. Не с кем перекинуться словом.

Если бы он действительно знал, что Володька уедет, он жил бы иначе. Он дорожил бы каждым днем, проведенным с Володькой. И не было бы этой истории с Гогой.

Кунице не хотелось сейчас вспоминать про Гогу. Теперь Гога был ему противен. Но тогда Куница прямо-таки ошалел от Гогиной куртки на «молниях», от Гогиной походки, от Гогиного умения никого не замечать. Гога появился во дворе в каникулы: приехал к тете из другого города. Он держал руки в карманах и ловко поддавал ледышку ногой. А Куница с открытым ртом следил за ним. Потом ледышка надоела Гоге, он подошел к Кунице и сказал:

— Хочешь курить?

Куница никогда в жизни не курил. И он не знал, хочет он курить или не хочет. На всякий случай он сказал:

— Хочу!

Гога вынул из кармана хрустящую пачку и небрежно протянул ее Кунице. Куница нагнулся, вытянул белую сигарету и сунул ее в рот, как конфету. Но «конфета» оказалась горькой, и Куница стал плеваться.

— Ерунда! — сказал Гога. — Привыкнешь.

Они зашли за угол дома. Куница закурил.

Курить было противно. Куница сопел, плевался. Ему казалось, что он весь наполнен едким дымом и поэтому изо рта, из носа, а может быть, из ушей валит синий, обжигающий дым. Гоге тоже было нелегко курить. Но он держал фасон. И Куница старался держать фасон.

Потом Гога бросил сигарету, сплюнул и сказал:

— Хорошо!

И Куница тут же подпел ему:

— Хорошо! — и поплелся следом за Гогой, очень довольный собой.

Все каникулы Куница не отходил от приезжего мальчишки. Проходя мимо Володьки, он слегка кивал ему головой, а иногда просто не замечал его. В кино, на стадион он ходил с Гогой. А друга не звал: боялся, что Гога начнет дружить с Володькой.

Куница стал до противности важным. Он старался во всем подражать Гоге. И даже стал носить в кармане пачку сигарет, хотя от одной мысли о курении ему становилось тошно. А Володька скучал. И он с обидой смотрел на важного и надутого Куницу.

А потом Гога уехал. И Куница снова подкатил к Володьке. И тот простил его.

Если бы знать, что Володька уедет!

А может быть, Володька потому и уехал, что крепко обиделся на Куницу. Терпел-терпел, а потом взял и уехал. Где теперь его окно? До него не докинешь камушек. И даже самый сильный свист не долетит до нового Володькиного окна. Куница никогда не простит себе, что Володька уехал.

Он совсем скис. Целый день слонялся по квартире и ничем не хотел заниматься. Несколько раз мама спрашивала его:

— Что ты такой мрачный? У тебя болит аппендицит?

При чем здесь аппендицит! У Куницы теперь все болит, оттого что Володька уехал.

Куница вспомнил, как друг попросил у него ножик. Ножик был ржавый и тупой. Он складывался с таким трудом, что однажды прихватил палец. У Куницы этот ножик лежал на дне ящика. И он натыкался на нож, когда что-нибудь искал. Володьке очень хотелось иметь этот ножик. Он бы начистил его песком и носил в кармане. А у Куницы был новый нож — зачем ему старый? Он просто жмот. Самый настоящий жмот.

Если бы Володька вернулся, он бы отдал ему старый нож. Сам бы начистил его. Пусть блестит, как зеркальце.

Куница вдруг забыл, что у него есть мама, и папа, и сестренка Наташка. Он почувствовал себя одиноким и несчастным. Круглым сиротой. Потому что уехал Володька.

Ночью он долго не мог уснуть. Все думал, думал.

Надо жить так, чтобы друзья не уезжали от тебя, чтобы они откликались на свист. И чтобы прижимались носом к стеклу, если бросить в окно небольшой шершавый камушек.

Куница решил во что бы то ни стало разыскать друга. Есть же на свете такое большое справочное бюро, которое дает адреса уехавших друзей. А если такого бюро нет, Куница сам отправится на поиски Володьки. Вырастет и отправится. Потому что когда уезжает друг, жить становится невыносимо трудно.

ПУСТЬ СТОИТ СТАРЫЙ СОЛДАТ

ядом с Алькиным домом растет тополь. Он выше всех тополей в поселке, и ствол его побелен в рост человека. Зимой он ничем не отличается от своих собратьев. Но когда наступает весна и все деревья покрываются клейкой зеленью, Алькин тополь остается без листьев. Только на одной ветке у самой земли появляются свернутые в трубочку бледно-зеленые листья.

Алькина мама говорит:

— Спилить его надо. Он отжил свое.

Но отец качает головой:

— Пусть стоит старый солдат.

Он называет тополь старым солдатом. Это потому, что в годы войны фашистский снаряд срезал у дерева три крупные ветки и выжег в его стволе дупло. Папе тополь напоминает войну. А маме он ничего не напоминает, поэтому ей не жаль тополя. Что касается Альки, то он не представляет себе ни дома, ни скрипучего колодца, ни моря без этого поджарого, высокого дерева. Сколько Алька себя помнит, старый солдат всегда стоял на часах у дома. И листьев у него никогда не было.

Ночью Алька слышит, как море перекатывает гальку. И мальчику кажется, что море грызет большой жесткий сухарь. Только к утру хруст утихает. Вероятно, море разделалось со своим сухарем или сломало об него последние зубы.

Алька бежит к морю. Он торопится, словно боится, что море не дождется его и уйдет куда-нибудь одно. Но море дожидается Альку. И когда мальчик босыми ногами шагает по гальке, оно идет за ним и тихонько грызет свой сухарь. Ступни у Альки грубые, как подметки. Когда он однажды поранил ногу стеклом, фельдшер в медпункте, накладывая повязку, пошутил:

«Тебя надо в сапожную мастерскую отправить, а не к фельдшеру».

Теперь, когда попадаются острые камни, Алька высоко поднимает коленки. Он идет по берегу, а море ни на шаг не отстает от него.

В это утро Алька пришел к морю раньше обычного. Солнце только поднялось над горизонтом, и от него шел пар, будто оно перед восходом разок окунулось в море.

На плече Алька нес винтовку. Настоящую боевую винтовку. Только очень старую. Винтовка была большая, ростом чуть ли не с самого Альку. И нести ее было нелегко. Алька худой, и когда снимает свою выцветшую, бывшую когда-то синей майку, то отчетливо видны все ребрышки. А лопатки торчат за спиной, как два коротких крыла. Алька высох на солнце, вот от него и остались кожа да кости. Глаза у Альки черные и влажные. И в каждом из них — по крохотному солнцу. Как это они сумели уменьшить солнце в миллион раз и из одного сделать два?

Мальчик и винтовка не очень-то подходят друг к другу. К Альке больше подходит легкая тоненькая удочка. А к тяжелой старой винтовке подходит здоровый, плечистый солдат в гимнастерке, стянутой брезентовым ремнем с пряжкой.

Вид у Альки невеселый, расстроенный. Это потому, что он должен унести винтовку далеко от дома и забросить ее в море. Так велела мать.

Альке было жаль винтовку, хотя она старая и ржавая, и он все оттягивал прощание с ней. Он шел до тех пор, пока не устал. Тогда он уселся на гальку и стал чистить старую винтовку, хотя понимал, что это уже ни к чему: все равно придется ее бросить в море. Он тер песком короткий ствол и затвор с шариком на рукоятке. Он воевал со ржавчиной, а ржавчина воевала с ним. Она больно царапала руки.

Потом Алька положил оружие рядом с собой и стал смотреть на море. От моря пахло йодом. Может быть, ночью во время шторма море напоролось на что-то острое и залило рану йодом.