Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 27

этот предмет и его понятие (которое должно быть дано другим путем), либо

сделать его действительным.

Первое означает

теоретическое,

а второе –

практическое познание

разумом. И в той и в другой сфере следует предварительно изложить, как бы ни был

велик или мал объем, раздел чистого знания, т. е. тот раздел, в котором разум

определяет свой предмет целиком а priori, и не смешивать с этим то, что получается из

других источников. Плохо то хозяйство, в котором деньги расходуются безотчетно, так

что впоследствии, когда хозяйство окажется в состоянии застоя, уже не будет

возможности определить, какая часть доходов может покрыть расходы и какую часть

расходов следует сократить.

Математика

и

физика

– это две теоретические области познания разумом, которые должны определять свои

объекты

а priori, первая совершенно чисто, а вторая чисто по крайней мере отчасти, а далее –

также по данным иных, чем разум, источников познания.

С самых ранних времен, до которых простирается история человеческого разума, математика

пошла верным путем науки у достойных удивления древних греков. Однако не следует

думать, что математика так же легко нашла или, вернее, создала себе этот царский

путь, как логика, в которой разум имеет дело только с самим собой; наоборот, я

полагаю, что она долго действовала ощупью (особенно у древних египтян), и перемена, равносильная

революции,

произошла в математике благодаря чьей-то счастливой догадке, после чего уже нельзя

было не видеть необходимого направления, а верный путь науки был проложен и

предначертан на все времена и в бесконечную даль. Для нас не сохранилась история

этой революции в способе мышления, гораздо более важной, чем открытие пути вокруг

знаменитого мыса, не сохранилось также имя счастливца, произведшего эту

революцию. Однако легенда, переданная нам Диогеном Лаэртским, сообщающим имя

мнимого изобретателя ничтожных, по общему мнению даже не требующих

доказательства, элементов геометрических демонстраций, показывает, что

воспоминание о переменах, вызванных первыми признаками открытия этого нового

пути, казалось чрезвычайно важным в глазах математиков и потому оставило

неизгладимый след в их сознании. Но свет открылся тому, кто впервые доказал теорему

о

равнобедренном треугольнике

(безразлично, был ли это Фалес или кто-то другой); он понял, что его задача состоит не

в исследовании того, что он усматривал в фигуре или в одном лишь ее понятии, как бы

прочитывая в ней ее свойства, а в том, чтобы создать фигуру посредством того, что он

сам а priori, сообразно понятиям мысленно вложил в нее и показал (путем построения).

Он понял, что иметь о чем-то верное априорное знание он может лишь в том случае, если приписывает вещи только то, что необходимо следует из вложенного в нее им

самим сообразно его понятию.

Естествознание гораздо позднее попало на столбовую дорогу науки. Только полтора

столетия тому назад предложение проницательного Бэкона Веруламского было отчасти

причиной открытия [этого пути], а отчасти толчком, подвинувшим естествознание

вперед, так как следы его уже были найдены; это также можно объяснить только

быстро совершившейся революцией в способе мышления. Я буду иметь здесь в виду

естествознание только постольку, поскольку оно основывается на

эмпирических

принципах.

Ясность для всех естествоиспытателей возникла тогда, когда Галилей стал скатывать с

наклонной плоскости шары с им самим избранной тяжестью, когда Торричелли

заставил воздух поддерживать вес, который, как он заранее предвидел, был равен весу

известного ему столба воды, или когда Шталь

[13]

в еще более позднее время превращал металлы в известь и известь обратно в металлы, что-то выделяя из них и вновь присоединяя к ним

[14]

. Естествоиспытатели поняли, что разум видит только то, что сам создает по

собственному плану, что он с принципами своих суждений должен идти впереди, согласно постоянным законам, и заставлять природу отвечать на его вопросы, а не

тащиться у нее словно на поводу, так как в противном случае наблюдения, произведенные случайно, без заранее составленного плана, не будут связаны

необходимым законом, между тем как разум ищет такой закон и нуждается в нем.

Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими принципами, лишь

сообразно с которыми согласующиеся между собой явления и могут иметь силу

законов, и, с другой стороны, с экспериментами, придуманными сообразно этим

принципам для того, чтобы черпать из природы знания, но не как школьник, которому

учитель подсказывает все, что он хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать

на предлагаемые им вопросы. Поэтому даже физика обязана столь благоприятной для

нее революцией в способе своего мышления исключительно лишь [счастливой] догадке

– сообразно с тем, что сам разум вкладывает в природу, искать (а не придумывать) в

ней то, чему он должен научиться у нее и чего он сам по себе не познал бы. Тем самым

естествознание впервые вступило на верный путь науки после того, как оно в течение

многих веков двигалось ощупью.

Метафизика,

совершенно изолированное спекулятивное познание разумом, которая целиком

возвышается над знанием из опыта, а именно познание посредством одних лишь

понятий (но без применения их к созерцанию, как в математике), и в которой разум, следовательно, должен быть только своим собственным учеником, – до сих пор не

пользовалась еще благосклонностью судьбы и не сумела еще вступить на верный путь

науки, несмотря на то что она древнее всех других наук и сохранилась бы, если даже

все остальные [науки] были бы повержены всеистребляющим варварством. В

метафизике разум постоянно оказывается в состоянии застоя, даже когда он пытается а

priori усмотреть (как он считает себя вправе) законы, которые подтверждаются самым

обыденным опытом. В метафизике приходится бесчисленное множество раз

возвращаться назад, так как оказывается, что [избранный прежде] путь не ведет туда, куда мы хотели. Что касается единодушия во взглядах сторонников метафизики, то она

еще настолько далека от него, что скорее напоминает арену, как будто

приспособленную только для упражнений в борьбе, арену, на которой ни один боец

еще никогда не завоевал себе места и не мог обеспечить себе своей победой прочное

пристанище. Нет поэтому сомнения в том, что метафизика до сих пор действовала

только ощупью и, что хуже всего, оперировала одними только понятиями.

В чем причина того, что здесь до сих пор не могли найти верный путь науки? Может быть, его невозможно найти? Но тогда почему же природа наделила наш разум неустанным

стремлением искать такой путь как одно из важнейших дел разума? Более того, как мало у

нас причин доверять разуму, если он не только покидает нас в важнейшей сфере нашей

любознательности, но и заманивает нас ложными обещаниями, чтобы в конце концов

обмануть нас! Или если до сих пор разум только ошибался, то какие показания дают нам

при возобновлении исследования основание надеяться, что мы окажемся счастливее своих

предшественников?

Я полагал бы, что пример математики и естествознания, которые благодаря быстро

совершившейся в них революции стали тем, что они есть в настоящее время, достаточно замечателен, чтобы поразмыслить над сущностью той перемены в способе

мышления, которая оказалась для них столь благоприятной, и чтобы по крайней мере

попытаться подражать им, поскольку это позволяет сходство их с метафизикой как

основанных на разуме знаний. До сих пор считали, что всякие наши знания должны

сообразоваться с предметами. При этом, однако, кончались неудачей все попытки через