Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 29

Но нас, вероятно, спросят: что за сокровище мы намерены завещать потомству в виде

метафизики, очищенной при помощи критики и приведенной таким образом в

устойчивое состояние? При беглом обзоре этого сочинения может показаться, что оно

имеет только

негативную

пользу, заключающуюся в том, что предостерегает нас против попыток выходить за

пределы опыта при помощи спекулятивною разума. Прежде всего в этом польза нашего

сочинения. Но эта польза становится

положительной,

как только убеждаются в том, что основоположения, посредством которых

спекулятивный разум отваживается выйти за пределы опыта, на деле имеют своим

неизбежным результатом (если присмотреться пристальнее) не

расширение,

а

сужение

применения нашего разума, так как эти основоположения, принадлежа, собственно

говоря, к сфере чувственности, на самом деле угрожают безмерно расширить ее

границы и таким образом вообще вытеснить чистое (практическое) применение разума.

Поэтому критика, поскольку она ограничивает чувственность, правда, негативна,

но так как она тем самым снимает препятствие, которое ограничивает или даже грозит

вообще упразднить практическое применение разума, то в действительности она

приносит

положительную,

и весьма существенную, пользу, если только убеждаются в том, что существует

безусловно необходимое практическое (нравственное) применение чистого разума, при

котором разум неизбежно выходит за пределы чувственности, и, хотя для этого он не

нуждается в помощи спекуляции, все же должен оградить себя от ее противодействия

для того, чтобы не впасть в противоречие с самим собой. Отрицать эту

положительную пользу

критики – все равно что утверждать, будто полиция не приносит никакой

положительной пользы, так как главная ее задача заключается в предупреждении

насилия одних граждан над другими для того, чтобы каждый мог спокойно и

безбоязненно заниматься своими делами. В аналитической части критики

доказывается, что пространство и время суть только формы чувственного созерцания, т. е. только условия существования вещей как явлений; далее, что у нас есть

рассудочные понятия и, следовательно, элементы для познания вещей лишь постольку, поскольку могут быть даны соответствующие этим понятиям созерцания, и, стало

быть, мы можем познавать предмет не как вещь, существующую саму по себе, а лишь

постольку, поскольку он объект чувственного созерцания, т. е. как явление. Отсюда

необходимо следует ограничение всякого лишь возможного спекулятивного познания

посредством разума одними только предметами

опыта.

Однако при этом – и это нужно отметить – у нас всегда остается возможность если и не

познавать,

то по крайней мере

мыслить

эти предметы также как вещи сами по себе

[18]

. Ведь в противном случае мы пришли бы к бессмысленному утверждению, будто

явление существует без того, что является. Теперь допустим, что сделанное нашей

критикой необходимое различение вещей как предметов опыта и как вещей самих по

себе вовсе не было сделано. В таком случае закон причинности и, стало быть, механизм

природы должны были бы при определении причинности непременно

распространяться на все вещи вообще как на действующие причины. Тогда нельзя было

бы, не впадая в явное противоречие, сказать об одной и той же сущности, например о

человеческой душе, что ее воля свободна, но в то же время подчинена естественной

необходимости, т. е. не свободна. [Противоречие здесь возникло бы] потому, что в

обоих утверждениях я беру человеческую душу в

одном и том же значении,

а именно как вещь (Ding) вообще (как вещь (Sache) саму по себе)

[19]

, и не мог брать ее иначе, не прибегнув предварительно к критике. Но если критика

права, поскольку она учит нас рассматривать объект в

двояком значении,

а именно как явление или как вещь саму по себе; если данная критикой дедукция

рассудочных понятий верна и, следовательно, закон причинности относится только к

вещам в первом значении, т. е. поскольку они предметы опыта, между тем как вещи во

втором значении не подчинены закону причинности, – то, не боясь впасть в

противоречие, одну и ту же волю в [ее] проявлении (в наблюдаемых поступках) можно

мыслить, с одной стороны, как необходимо сообразующуюся с законом природы и

постольку

не свободную,

с другой же стороны, как принадлежащую вещи самой по себе, стало быть, не

подчиненную закону природы и потому как

свободную.

Если свою душу, рассматриваемую как вещь саму по себе, я не могу

познать

посредством спекулятивного разума (и еще менее – посредством эмпирического

наблюдения), следовательно, не могу также познать свободу как свойство сущности, которой я приписываю действия в чувственно воспринимаемом мире по той причине, что я должен был познавать такую сущность как определенную по ее существованию, но не во времени (что невозможно, так как я не могу заменить мое понятие

созерцанием), – то я все же в состоянии

мыслить

свободу, а это означает, что представление о ней по крайней мере не содержит

никакого противоречия, когда мы критически различаем два способа представления

(чувственный и интеллектуальный), и имеет место проистекающее отсюда ограничение

чистых рассудочных понятий, стало быть, и вытекающих из них основоположений.

Допустим теперь, что мораль необходимо предполагает свободу (в самом строгом

смысле этого слова) как свойство нашей воли, а priori указывая как на

данные

нашего разума на такие практические первоначальные, заложенные в нем принципы

(Grundsätze), которые были бы совсем невозможны без предположения свободы; допустим также, что спекулятивный разум доказал, будто свободу вообще нельзя себе

мыслить. В таком случае первая предпосылка, а именно моральная, необходимо должна

уступить место тому, противоположность чего содержит явное противоречие.

Следовательно,

свобода,

а вместе с ней и нравственность (так как противоположность ее не содержит никакого

противоречия, если только не предполагается свобода) должны были бы уступить

место

механизму природы

[20]

. Но я не требую для морали ничего, кроме того, чтобы свобода не противоречила

самой себе и, следовательно, чтобы можно было по крайней мере мыслить ее без

необходимости дальнейшего ее усмотрения, иными словами, чтобы свобода никоим

образом не препятствовала природному механизму одного и того же действия (взятого

в ином отношении). Так, учение о нравственности и учение о природе остаются в своих

рамках, чего не было бы, если бы критика нам заранее не разъяснила, что мы ни в коем

случае не можем знать [каковы] вещи сами по себе, и не показала, что все, что мы

можем теоретически

познать,

ограничивается лишь явлениями. Точно такое же разъяснение положительной пользы

критических основоположений чистого разума можно сделать и в отношении понятия

Бога

и

простой природы

нашей

души,

но ради краткости я опускаю его. Я не могу, следовательно, даже

допустить

существование

Бога, свободы

и

бессмертия

для целей необходимого практического применения разума, если не

отниму

у спекулятивного разума также его притязаний на трансцендентные знания, так как, добиваясь этих знаний, разум должен пользоваться такими основоположениями, которые, будучи в действительности приложимы только к предметам возможного

опыта, все же применяются к тому, что не может быть предметом опыта, и в таком

случае в самом деле превращают это в явления, таким образом объявляя невозможным

всякое

практическое расширение