Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 30

чистого разума. Поэтому мне пришлось ограничить (aufheben) знание,

чтобы освободить место

вере,

а догматизм метафизики, т. е. предрассудок, будто в ней можно преуспеть без критики

чистого разума, есть истинный источник всякого противоречащего моральности

неверия, которое всегда в высшей степени догматично. – Итак, если нетрудно оставить

потомству в завещание систему метафизики, созданную сообразно критике чистого

разума, то такой подарок не следует считать малозначительным, пусть только

обращают внимание на культуру разума, идя по верному пути науки вообще вместо

бесцельного и легкомысленного блуждания разума ощупью, без критики, или

стремятся к лучшему времяпрепровождению любознательной молодежи, которая во

времена обычного догматизма так рано и в столь значительной степени поощряется к

беспечному умствованию о вещах, в которых она ничего не смыслит и в которых она, как и все другие, никогда ничего не узреет, или к изобретению новых мыслей и мнений

и таким образом отвращается от изучения основательных наук. Но особенно неоценима

польза [критики], если принимают в расчет, что она раз и навсегда, и притом

сократическим

методом, т. е. совершенно ясно доказывая незнание своих противников, кладет конец

всем возражениям, которые выдвигаются против нравственности и религии. Ведь

какая-нибудь метафизика всегда была и будет существовать в мире, а вместе с ней

должна существовать и диалектика чистого разума, ибо она соответствует природе

метафизики. Поэтому первая и важнейшая задача философии – раз и навсегда

устранить всякое вредное влияние ее, уничтожив источник заблуждений.

Несмотря на эти важные перемены в области наук и на

потерю,

которую должен понести спекулятивный разум в якобы принадлежащей ему до сих пор

сфере, все общечеловеческие интересы и все выгоды, которые до сих пор извлекались

из учений чистого разума, остаются прежними, и потеря затрагивает только

монополию школ

[21]

, а никоим образом не

интересы людей.

Я позволю себе спросить самого непреклонного догматика, доходили ли когда-нибудь

до широкой публики и могли ли иметь на их убеждения хоть какое-нибудь влияние

такие рассуждения философов различных школ, как доказательство бессмертия нашей

души со ссылкой на простоту субстанции, доказательство свободы воли в противовес

всеобщему механизму при помощи утонченного, хотя и бесплодного, различения

субъективной и объективной практической необходимости или доказательство бытия

Бога из понятия всереальнейшей сущности (из случайности изменчивого и

необходимости некоего перводвигателя)? Этого не было, да и никогда нельзя

рассчитывать на это из-за неспособности обыденного человеческого рассудка к столь

утонченной спекуляции. Более того, что касается первого вопроса, то присущее

каждому человеку свойство его природы никогда не удовлетворяться своим временным

бытием (как недостаточным для всего назначения человека) неизбежно пробуждает

надежду на

загробную жизнь;

что касается второго вопроса, то простое и ясное изложение долга в

противоположность всем притязаниям страстей приводит к сознанию

свободы;

наконец, что касается третьего вопроса, то достойный восхищения порядок, красота и

предусмотрительность, проглядывающие во всем в природе, сами по себе должны

породить веру в мудрого и великого

Создателя мира.

Одних этих [оснований] достаточно уже для распространения среди широкой публики

этих убеждений, поскольку они опираются на доводы разума, а потому это достояние

останется не только ненарушенным, но и приобретет большое значение, если школы

теперь научатся не приписывать себе более высокое и широкое понимание вопросов, касающихся общечеловеческих интересов, чем то понимание, к которому так же легко

может прийти громадное (по нашему мнению, наиболее достойное уважения) большинство людей, и если в силу этого школы ограничатся разработкой таких

общедоступных и достаточных для целей морали доказательств. Перемена, следовательно, касается только дерзких притязаний школ, которые охотно хотели бы

слыть здесь (на что они, впрочем, имеют основание во многих других случаях) единственными знатоками и хранителями таких истин, которые они сообщают публике

только для применения, но ключ к которым хранят у себя (quod mecum nescit, solus vult scire videri). Все же мы отдаем должное более скромным притязаниям спекулятивного

философа. Он всегда остается единственным хранителем полезной для общества науки, а именно критики разума, хотя общество и не знает о полезности для него этой науки, так как эта критика никогда не может стать популярной, да она и не нуждается в этом: ведь уразумению широкой публики недоступны изысканные аргументы в защиту

полезных истин, так же как ей в голову не приходят столь же утонченные возражения

против них. И наоборот, поскольку школа, как и всякий человек, возвышающийся до

[философской] спекуляции, неизбежно соприкасается с такими аргументами и

возражениями, то она обязана основательным исследованием прав спекулятивного

разума раз и навсегда предотвратить скандал, который рано или поздно станет ясным

даже широкой публике из тех споров, в которые без этой критики неминуемо

впутываются метафизики (и в качестве таковых также и теологи), которые сами затем

искажают свои учения. Только такой критикой можно подрезать корни

материализма, фатализма, атеизма, неверия

свободомыслия,

фанатизма

и

суеверия,

которые могут приносить всеобщий вред, и, наконец, идеализма

и

скептицизма,

которые больше опасны для школ и вряд ли могут распространяться среди широкой

публики. Если правительства считают полезным вмешиваться в деятельность ученых, то их мудрой заботливости о науке и обществе более соответствовало бы

способствовать свободе такой критики, единственно благодаря которой можно

поставить на прочную основу деятельность разума, а не поддерживать смехотворный

деспотизм школ, которые громко кричат о нарушении общественной безопасности, когда кто-то разрывает их хитросплетения, между тем как публика их никогда не

замечала и потому не может ощущать их утрату.

Свою критику мы противопоставляем не

догматическому методу

разума в его чистом познании как науке (ибо наука всегда должна быть догматической, т. е. должна давать строгие доказательства из верных априорных принципов), а

догматизму,

т. е. притязаниям продвигаться вперед при помощи одного только чистого познания из

понятий (философских) согласно принципам, давно уже применяемым разумом, не

осведомляясь о правах разума на эти принципы и о способе, каким он дошел до них.

Таким образом, догматизм есть догматический метод чистого разума

без предварительной критики способности самого чистого разума.

Следовательно, это противопоставление вовсе не благоприятствует болтливой

поверхностности, присвоившей себе претенциозное имя популярности, а также

скептицизму, который быстро расправляется со всей метафизикой. Скорее наоборот, критика есть необходимое предварительное условие для содействия основательной

метафизике как науке, которая необходимо должна быть построена догматически и в

высшей степени систематически, следовательно, по-ученому (не популярно), так как

это требование непременно должно быть предъявлено к ней ввиду того, что она

притязает на выполнение своей задачи совершенно а priori, стало быть, к полному

удовольствию спекулятивного разума. Следовательно, при выполнении плана, предписываемого критикой, т. е. при построении будущей системы метафизики, мы

должны следовать строгому методу знаменитого Вольфа, величайшего из всех