Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 86

субстанции, являющейся [нам] в пространстве и называющейся материей, мы не знаем. Напротив, как объект чистого рассудка всякая субстанция

должна иметь внутренние определения и силы, направленные на

внутреннюю реальность. Но какие же иные внутренние акциденции могу я

мыслить, кроме тех, которые доставляет мне мое внутреннее чувство, а

именно кроме самого

мышления

или чего-то аналогичного ему? Поэтому-то Лейбниц считал все

субстанции простыми, наделенными способностью представления

субъектами, одним словом,

монадами,

так как он принимал их за ноумены, не исключая и составных частей

материи, у которых он мысленно отнял все, что может означать внешние

отношения, стало быть, также и

сложение.

4.

Материя

и

форма.

Эти два понятия лежат в основе всякой другой рефлексии, до такой

степени они неразрывно связаны со всяким применением рассудка. Первое

из них означает определяемое вообще, а второе – его определение (и то и

другое в трансцендентальном смысле, так как мы отвлекаемся от всяких

различий в том, что дано, и в том способе, каким оно определяется).

Прежде логики называли общее материей, а видовое различие – формой.

Во всяком суждении можно назвать данные понятия логической материей

(для суждения), а отношение между ними (посредством связки) – формой

суждения. Во всякой сущности составные части ее (essentialia) образуют

материю, а способ, каким они соединены в вещи, – сущностную форму.

Точно так же безграничная реальность вещей вообще рассматривалась как

материя всякой возможности, а ее ограничение (отрицание) – как форма, которой одна вещь отличается от других согласно трансцендентальным

понятиям. Рассудок прежде всего требует, чтобы нечто было дано (по

крайней мере в понятии), дабы иметь возможность каким-нибудь образом

определить его. Поэтому в понятии чистого рассудка материя

предшествует форме, и ввиду этого Лейбниц признавал сначала вещи

(монады) и внутри их способность представления, чтобы затем на этом

основать внешнее отношение между вещами и взаимодействие

(Gemeinschaft) между их состояниями (а именно представлениями).

Поэтому [в его учении] пространство и время были возможны как

основания и следствия: пространство – благодаря взаимоотношению

между субстанциями, время ^благодаря взаимосвязи определений этих

субстанций. Так и должно было бы быть на самом деле, если бы чистый

рассудок мог непосредственно быть соотнесен с предметами и если бы

пространство и время были определениями вещей самих по себе. Но если

пространство и время суть только чувственные созерцания, в которых мы

определяем все предметы исключительно лишь как явления, то форма

созерцания (как субъективное свойство чувственности) предшествует

всякой материи (ощущениям), стало быть, пространство и время

предшествуют всем явлениям и всем данным опыта, вернее, только они и

делают их возможными. Философ-интеллектуалист не мог допустить, чтобы форма предшествовала самим вещам и определяла их возможность,

и со своей точки зрения он был прав, поскольку он считал, что мы

созерцаем вещи так, как они существуют (хотя и посредством неясного

представления). Но так как чувственное созерцание есть совершенно

особое субъективное условие, которое а priori лежит в основе всякого

восприятия, а форма его первоначальна, то эта форма дана сама по себе, и

материя (или сами являющиеся вещи) не только не должна была бы лежать

в основе (как мы должны были бы утверждать, если бы судили согласно

одним лишь понятиям), но даже, наоборот, возможность ее предполагает

данным формальное созерцание (пространство и время).

Примечание к амфиболии рефлективных понятий

Да будет позволено мне называть место, уделяемое нами понятию или в

чувственности, или в чистом рассудке,

трансцендентальным.

Соответственно этому определение места, присущего всякому понятию в

зависимости от его применения, и указания, как по правилам определить

место всякого понятия, следовало бы называть

трансцендентальной топикой;

это учение надежно предохраняло бы от всяких уловок чистого рассудка и

возникающих отсюда заблуждений, так как оно всегда различало бы, к

какой познавательной способности принадлежат, собственно, понятия.

Всякое понятие и всякую рубрику, под которую подходит много знаний, можно называть

логическим местом.

На этом основывается

логическая топика

Аристотеля, которой могли пользоваться школьные учителя и ораторы, чтобы в той или иной части мышления найти все наиболее подходящее для

обсуждаемого ими предмета и умствовать по поводу его с некоторой

видимостью основательности или многословно болтать.

Трансцендентальная же топика содержит не более чем четыре приведенные

рубрики всякого сравнения и различения, отличающиеся от категорий тем, что

они показывают не предмет согласно тому, что составляет его понятие

(величина, реальность), а только сравнение представлений, предшествующее

понятию о вещах. Но это сравнение требует прежде всего рефлексии, т. е.

определения того места, куда следует отнести сравниваемые представления

вещей: мыслятся ли они чистым рассудком или даны в явлении

чувственностью.

Логически понятия могут сравниваться без рассмотрения того, куда относятся

их объекты, ноумены ли они для рассудка или феномены для чувственности.

Но если мы хотим приступить с этими понятиями к предметам, то нам прежде

всего необходима трансцендентальная рефлексия, [чтобы определить], объектами какой познавательной способности должны быть эти предметы –

чистого ли рассудка или чувственности. Без этой рефлексии применение

понятий слишком ненадежно и приводит к мнимым синтетическим

основоположениям, которые критический разум не может признать и которые

основываются исключительно на трансцендентальной амфиболии, т. е.

смешении объекта чистого рассудка с явлением.

Не имея такой трансцендентальной топики и потому обманутый

амфиболией рефлективных понятий, знаменитый Лейбниц построил

интеллектуальную систему мира

или, вернее, вообразил, будто познал внутренние свойства вещей, сравнив

все предметы только с рассудком и отвлеченными формальными

понятиями своего мышления. Наша таблица рефлективных понятий дает

нам то неожиданное преимущество, что вскрывает отличительные черты

его учения во всех его частях и вместе с тем главное основание этого

своеобразного способа мышления, покоящегося исключительно на

недоразумении. Лейбниц сравнивал все вещи друг с другом только

посредством понятий и, естественно, не нашел никаких различий между

ними, кроме тех, на основании которых рассудок отличает свои чистые

понятия друг от друга. Условия чувственного созерцания, заключающие в

себе свои собственные различия, он не считал первоначальными, так как

чувственность была для него лишь способом неясного представления, а не

особым источником представлений; явление было для него

представлением о

вещи самой по себе,

хотя и отличающимся от рассудочного познания по своей логической

форме, в том смысле, что представления, поскольку у них обычно

недостает расчленения, примешивают к понятию вещи побочные

представления, между тем как рассудок умеет обособлять их. Одним

словом, Лейбниц

интеллектуализировал

явления, подобно тому как Локк согласно своей системе

ноогонии

(если можно так выразиться)

сенсифицировал

[63]

все рассудочные понятия, считая их лишь эмпирическими или

отвлеченными рефлективными понятиями. Вместо того чтобы видеть в

рассудке и чувственности два совершенно разных источника