Чувствуй себя как дома (СИ) - Британ Мария - Страница 56

Илона едва не плачет. Мое «не бывает» проникает в нее через поры. На лбу, на носу, вокруг губ темнеют морщины-паутинки.

— Чокнутая здесь только одна. И это ты.

Губы Илоны не шевелятся. Звук течет из ее рта, как кровь. «Не бывает» добралось до сердца.

Но мне не страшно. Темыч меня спасет. Илона любит сына, а ее сын похоронен по соседству с червями.

— Артем слышит их. Да, Аня, он слышит твоих друзей. Ему… тяжело справиться с даром. Небо, он же совсем маленький, но проклятые Zahnrad не жалеют никого. За последние десять лет у них накопилось множество историй. В кинотеатрах на такие фильмы детей не пускают. Такие книги не продают несовершеннолетним. Они ломают психику, а в качестве утешительного приза разговаривают с тобой! Я водила Артема к психологу, но… Врач ведь не оглушит его. И не заткнет Zahnrad. Поэтому я рискнула. Подарила дому полотенце Артема. Ты из-за него так разволновалась? Зря. У вас одинаковые. «А» — Артем. Я попросила Ворона… Не тревожить моего сына. Отнять у него дар.

— Я не знала…

Илона трет лицо ладонями. Еще немного — и кожа слезет. Еще немного — и от нее останутся лишь шестеренки и циферблат.

— Я мечтаю, чтобы Артем вылечился, — бормочет Градинарова. — Чтобы он играл во дворе с детьми, а не с открученными конечностями игрушек. Чтобы он не общался с кирпичными монстрами. Чтобы рисовал Буратино, а не чьи-то кишки. Разве это плохо?

Мой идеальный план разваливается. Стук-стук — конструктор падает на песок. Я перепутала. Выбрала не тот указатель. Щеки полыхают. Солнце поднимается все выше. Оно тоже горит, изо дня в день, из века в век. Ему очень-очень стыдно за что-то.

Дай пять, солнце.

— Я любила первого мужа. — Илона разминает шею, пытается избавиться от тяжелых мыслей. — Но люблю и второго. Да, бывает, что мы с Пашей ссоримся, но я бы никогда его не предала.

Я готова упасть на песок и разреветься. Дура. Истеричка. Псих. Книга Лиды — вранье. Этот поселок — вранье.

— Прости…

— А ты ведь уже жалеешь, да? Жалеешь, что подарила ему Облако.

— Нет. Можно же отменить… заказ.

— Глупая девчонка. Думаешь, если убьешь дом, все наладится? Чушь. Нужно перестать верить. — Илона вдруг начинает смеяться. Громко, хрипло, словно у нее в горле застрял песок. — Да что я перед тобой распинаюсь! — Она тычет указательным пальцем между моими ключицами. — Ты не поймешь. У тебя когда-нибудь умирал муж? Нет. А дом сгорал? Тоже нет! А сын болел? Да у тебя и сына-то нет! Ты даже не помнишь, как лишилась матери! — Илона надавливает все сильнее. Она вот-вот провалится в меня, как в картонную куклу. — Ты пустая. Поэтому и книги твои никто не читает. Дом тебя не спасет.

Я моргаю. В ушах что-то гудит. Вокзал, работающий как часы. Женский голос объявляет посадку на поезд. Звук нечеткий, с помехами.

И пляж, и море, и бутылки пива — все нечеткое.

Вот Илона отдергивает руку. Вот я ощупываю нарисованный ее ногтями полумесяц между ключицами. Вот солнце расстается с горизонтом и отправляется в свободное плавание. До вечера. А вечером — обратно в клетку. К Лиде в гости.

Я вновь и вновь моргаю — жду отбытия поезда.

Когда мир снова обретает черты, Илоны уже нет. Я не оглядываюсь, не слежу, как она спешит домой. Мне достаточно ее шепота. Он засел в висках пулей, его не вытащить без операции.

Ты не поймешь…

Нормальная Аня сейчас бы летела к Темычу, но одержимая… Одержимая боится. Боится даже думать о нем. Она идет к морю и окунает стопы в воду. Ей плевать, что одежда намочится.

…книги твои никто не читает.

Бриджи липнут к коленям. Вот бы встретить акулу, чтобы понять хотя бы что-то. Чтобы почувствовать, с каким отчаянием умеет биться сердце.

Дом тебя не спасет.

Я ныряю в волны. Не жмурюсь. Глаза режет так, что хочется скулить. Песок, водоросли, маленькие рыбки — все шевелится. Все в помехах, как и на суше. Если бы у меня с собой был ноутбук, я бы запрыгнула акуле на спину. Попросила бы ее не двигаться и печатала бы. Мы бы заключили контракт — она помогает мне дописать роман, а я позволяю ей себя съесть.

Все честно.

Все достоверно.

Я бы отправила рукопись издательству и — умерла бы. Людям нравится, когда писатели умирают. Люди любят мертвецов.

Перед тем, как акула проглотила бы меня, я бы ее поблагодарила. И, должно быть, вспомнила бы себя, маму, папу, мужчину в пыльных сапогах.

Но здесь не водятся акулы. Я выхожу из моря. По пляжу маленькими группками рассыпались отдыхающие. Белый песок, идеальный, как детская кожа, превращается в кожу подростка. Уже через минуту черные точки и воспаления покрывают его плотной пеленой.

А потом просыпается нормальная Аня и бежит, бежит к похороненному мальчишке, чтобы обрадовать: нападение монстров отменяется.

Захар

ДО

Я схожу с ума. Ищу Тору в поселке, в городе, в гостях у Ворона… Даже несколько раз лазал к Ласточке. Родители Торы все равно там не живут, они постоянно в корпусе.

Перед глазами мельтешат люди и пейзажи — вчерашние, несвежие, застрявшие в прошлом. Я улыбаюсь Ди. Бруно и Лиде. Матушке. Пашке.

Я улыбаюсь всему миру, а ей — нет. Потому что она так решила. Потому что она считает себя моим здравым смыслом. Ду-роч-ка.

Я включаю Тартини. А в висках — «мы тебя любим».

Я успокаиваю матушку после очередной истерики. А в висках — «мы тебя любим».

Я жру сгоревшие сырники и капаю матушке валерьянку. А в висках — «мы тебя любим».

«Мы тебя любим» следит за мной и, когда я отвлекаюсь, нападает. Это невидимый зверь, которого как ни гладь — всегда будет против шерсти; как ни корми — он не наестся. Как ни прогоняй — вернется. «Мы тебя любим» слишком верный.

Мне двадцать четыре.

Бруно все реже спрашивает о Торе. Ему надоело мое «нет, не нашлась». А через месяц он и вовсе ошарашивает меня новостью об их с Лидой увольнении.

— В поселке больше нет живых домов, кроме Ласточки и Сокола, — сообщает он. — Следите за ними.

— А вы?

— Улетаем в Кельн. Насовсем. И… прости меня, Захар. На самом деле Чайка и магнолии — единственные вещи, которые я ненавижу. Ты отличный ученик.

«А вы отвратительный учитель», — думаю я, но вместо этого произношу:

— Счастливого пути, герр Шульц.

Меня будит стук в дверь. На часах — семь утра. И все же кто-то торопится, барабанит по рассохшейся древесине.

Я одеваюсь и спешу к незваному гостю, лишь бы матушка не проснулась. Ей нельзя волноваться. А у меня… У меня иммунитет к стрессам. Я отодвигаю щеколду, и в прихожую вламывается Лида — заплаканная, растрепанная.

— Здравствуй.

Я веду ее к себе в комнату.

— Что случилось?

— Извини, что так рано. Мне… не с кем поговорить, а у меня крышу сносит, — морщится Лида. — Я не поехала с ним. И уволилась с завода. Выбрала Сокола. А он… Он даже «Легенды о Zahnrad» забыл, представляешь?

Эти слова слишком огромные, она тонет в них, как в рубашке для великанов. И сама себе не верит.

— Почему не поехала?

— Потому что Сокол меня вылечил. Сокол, не Бруно.

Лида мечется по комнате. Она похожа на мокрого чау-чау — без кокона роскошной шерсти. Без защиты.

— Он не отпустит меня. Заболеет. Я — единственная его надежда. А Бруно… Бруно справится и сам. Он сильный. У нас, у каждого без исключения, есть свой дом. Сгоревший или здоровый — неважно. Кем бы будем, если предадим его?

— Лида, Лида, Лида… — Я преграждаю ей путь и хватаю за плечи. — Ты же счастлива с Бруно, разве нет? Не забывай, что ты тоже герой.

— Трусиха я, вот кто! Мы любим друг друга, но что делать с любовью домов? — Лида отстраняется и подплывает к окну. — А ты не сдавайся, Захар. Ищи Тору. Это глупо — остановиться за шаг до Эйфелевой башни только потому что сломался светофор.

Мне нечего ответить, поэтому я просто спрашиваю:

— Будешь кофе?

И иду на кухню за чашками, пообещав себе, что посмотрю по сторонам и перебегу дорогу.