Чувствуй себя как дома (СИ) - Британ Мария - Страница 63

Я вытаскиваю пирог из духовки и мою посуду.

— Для кого стараешься? — все же подает голос Лида.

— Для них. Спасибо, что не прогнали.

Переложив пирог на поднос, я устремляюсь к выходу.

— Ди не виновата, Аня, — летит мне вслед. — Убийца не она, а твоя мать!

Ложь. Глупости. Бред сумасшедшего.

— Идите к черту.

Лида заперлась в клетке. А в клетке можно наблюдать и, как бонус, жить вечно. На свободе — садить цветы, танцевать контемпорари и сдохнуть, шагнув на красный. Тот, кому по душе первое, понимает плохо. Тот, кому по душе второе, понимает хорошо, но недолго.

И я бегу, бегу от нее, от этой свихнувшейся старухи, вцепившись поднос с пирогом.

Мама любила скрипку и скучать по папе. Ее счастье горчило, и все же она радовалась, когда писала песни. А радостные люди не предают.

«Ты права. Не предают, — проносится в голове. — Привет, Аня. Меня зовут Ласточка».

Я выдыхаю.

Вот она, пестрит красками. Вот она, выделяется среди плеяды хижин, как западающая клавиша пианино.

«Все на работе», — скрипит Ласточка.

Я оглядываюсь — никого — и цепляюсь пальцами за забор. Мне не перелезть через ограду с пирогом. Я уже думаю оставить поднос на траве, как вдруг ворота распахиваются.

«Ты — своя».

Прокравшись в гостиную, я кладу пирог на стол.

Он с корицей, дедушка, как ты и хотел. Прости, что я так долго его делала.

Если бы можно было выжать этот дом, как кухонную губку, процедить воспоминания и проглотить их лекарством, я бы не пожалела Ласточку. Я бы сомкнула стены, клянусь.

И поэтому я готова танцевать контемпорари. Готова понимать недолго. Готова на красный.

Ди

ДО и ПОСЛЕ

Ди кладет на колени потрепанный блокнот, пахнущий яблоками. Для других он — сборник пыли, для нее — жизнь.

Она украла его у Захара, а он так и не заметил. Не успел заметить.

Ди ненавидит яблоки. Как же она их ненавидит. Они забрали у нее все, а на прощание подарили блокнот.

Страницы исписаны мелким почерком. Еще немного — и без микроскопа она бы не прочла. Ди хранит блокнот в вещах, между фиолетовыми колготками и платьями.

Сегодня годовщина. Прошло десять лет с тех пор, как они расстались. Два бойца. Две раненных птицы.

А если быть точнее — три.

Нет, Ди не жалеет. Разве что самую малость. Просто… Она так слаба без него.

И так глуха.

Она мечтает прожить все заново, и блокнот помогает ей.

Через открытую форточку, с улицы, льется знакомая песня — «Крылья». Ди это раздражает. У нее давно нет ни крыльев, ни того, кто любил «Наутилусов».

Она захлопывает форточку. В комнате образовывается вакуумная тишина.

За каких-то четыре часа Ди дочитывает до последней строчки. Ей срочно нужна сигарета, чтобы заново научиться задыхаться. Жаль, что история не дописана. А ведь финал — самое главное. Финал — обязательное требование, чтобы ожил сюжет. Смерть — обязательное требование, чтобы ожил человек.

Ди выскальзывает из кресла, берет ручку и начинает писать на чистых страницах.

Этот парень в сером растянутом свитере изо дня в день выбивал из меня дух. По вечерам я сворачивалась калачиком и рыдала. Под одеялом. Тряпка под тряпкой.

Тора, Тора, Тора… Мне казалось, что меня вот-вот вырвет. Тысячи «т», «о», «р» и «а» польются изо рта. Передозировка. До сих пор.

И наркотиков не надо.

Оживший дом оброс мускулами, словно Лида поработала и над его мышцами. Захар пялился на воскрешение друга с щенячьим восторгом. Разве что не лаял. А я едва сдерживалась, чтобы не прокричать ему в лицо: «Ты у меня в долгу!» Сейчас бы лежал в гробу со сломанной шеей и отпечатками мухобойки по всему телу, а Тора даже не приходила бы к нему на могилу.

Зато я бы посадила там маки. Я — верная. Она — шлюха.

Что, если девчонка с двумя родинками-рубцами от спиленных рогов не дочь Захара? А этот идиот повелся и добровольно позволил выколоть себе глаза. Он действовал вслепую и не принимал мою помощь. Плевал, что я всегда была рядом.

Он до одури любил «Наутилусов» вперемешку с Тартини. Воображал, будто они связывали его с девушкой, обожавшей «Квадратные глаза» и «Дьявольскую трель». У каждого есть свой сгоревший дом. Их домом была музыка.

Вечер баюкал поселок. Я спешила к Захару, чтобы встряхнуть его за плечи и сказать: «Я здесь. А ты?», докуривала сигарету. За разрисованным забором шумело море. Захар вышмыгнул из дому, так и не заметив меня. Силуэт удалялся, и я потащилась следом. Окурок остался тлеть у разрисованного забора.

Я наблюдала за Захаром и не могла понять, откуда в нем взялась эта нервозность. Тора умела его смягчать. Я — нет.

Ляпнешь лишнего — вспышка. Косо посмотришь — вспышка. Преградишь ему путь — вспышка. Захара точно накачали газом. Лишь хлопок — и мир взорвется.

Захар свернул направо. Конечно, к Ворону. Как по мне, дурацкое имя для огромного монстра.

Мы пересекли улицу и застыли у цели. Захар с легкостью перемахнул через забор. Как в сотый раз.

Засранец. Лазал туда.

Ты или со мной, или в гробу, дружочек.

Я сунула руки в карманы и сжала кулаки так сильно, как если бы сжимала ее шею. Перелезла через ограду и нырнула под яблони. Захар растворился в доме. Она… впустила его?

После «воскрешения» у меня в ушах начало тикать громче прежнего, а вот го?лос… Голос исчез. Возможно, дом разучился говорить, если такое вообще бывает.

А я устремилась на опушку леса. Как и раньше, под корнем дуба пряталась маленькая дверца — запасной выход. Рядом висели ключи. И это не странно, потому что…

У нас не боятся людей. У нас боятся домов.

Я внезапно осознала, что зря спасла Захара в мухобойке. Этот парень ничему не научился. И не научится — я была уверена.

Лестница переливалась в лучах почти полной луны. Ворон по-прежнему молчал.

Я спустилась и оказалась в сыром коридоре. До меня донесся вопрос:

— Почему?

Глухой стук. Кулака по стене?.. Или кулака по голове Торы?

— С тобой я не написала ни строчки.

Голоса переместились в другую комнату. Передо мной тянулся круглый неровный тоннель, освещенный тусклыми лампочками. Его, наверное, прогрыз огромный червь, обожающий жрать не яблоки, а землю.

Пахло сыростью и корицей.

Тоннель выплюнул меня в тесную комнатушку. На полке оглушительно тикали Zahnrad. Потолок еще не оплела паутина, на полу стояли банки с консервацией. Новенький дощаной пол успел покрыться слоем земли.

— У нас есть дочь? — Стук.

— Да.

— Где она?

— Гуляет.

— Врешь!

— Клянусь. По вечерам она любит гулять. Ты же сам в курсе. Она на море побежала.

В курсе, Тора. Я — тоже. Недавно мы встретили этого недочертика, а потом Захар весь следующий день был сам не свой. Интересно, он понял, на кого наткнулся? А она?

— Прости… — всхлипнула Тора. — Я все испортила.

Прозвучало глупо, будто она говорила не о ссоре длиной в десять лет, а о разбитой вазе.

— Я мечтала, чтобы и у тебя, и у нас появился шанс найти себя… Слышащие выпивают друг друга до дна, когда живут вместе. Как же я ненавидела себя за такое решение! Но я не могу без песен. А без тебя — могу, хоть и люблю до безумия…

Раздался всхлип. На этот раз Захара.

— Она знает, кто я?

— Да. Я рассказывала Ане о тебе.

— Ане… Ей нравится фиолетовый? А яблочный пирог? Она любит Тартини?

— Да, но больше — Паганини. Она спит с нашим проигрывателем, как с плюшевым медвежонком.

Я оперлась на гору хлама, прикрытого тряпкой. Слова Торы меня обессиливали.

— Подожди! — гаркнул Захар.

Тишина окутала подвал целлофаном. Я прижалась к стене, срослась с ней.

— Ворон. Он насторожился.

— Ты запер дверь?

Я скользнула взглядом по Zahnrad. Если я сломаю сердце дома, сломается и Тора. Все повторится. В деталях. В красках.

А Захар пусть не серчает.

Или со мной, или в гробу.