Завещание с простыми условиями (СИ) - Кроткова Изабелла - Страница 31

Чертовы бриджи не расстегивались, будто намертво приросли к телу. Я с диким криком заметалась на полу, все более уходя под поднимающуюся воду. Внезапно рука нащупала разбитый фужер, в какой-то момент уроненный на паркет. Со звериным упорством я начала раздирать стеклом смертоносные штаны, и, наконец, когда вода уже плескалась почти у подбородка, кое-как выпуталась из них.

Дверь гостиной была открыта, и я, тяжело дыша, кинулась прочь. Пробегая под лестницей, услышала пронзительный вой вскипевшего чайника. Мокрая, как мышь, с трудом переводя дух, остановилась у двери кухни.

И неожиданно для самой себя перекрестилась.

Я никогда не была особенно верующей. Вернее, глубоко в душе я точно знала — Бог есть, и он меня любит. Этому факту в моей жизни существовало множество подтверждений. Но никаких обрядов и постов я не соблюдала, церковных праздников не чтила. Толпы верующих в платочках, навязчиво пытающихся вразумить, наводили на меня тоску. Я считала, что вовсе не обязательно собираться в кучу для молений, главное — иметь Бога и веру в душе, и открывалась ему наедине, без посредничества сомнительных батюшек.

Правда, в тяжелые или ответственные моменты жизни — например, перед сложным экзаменом, собеседованием на работу или бабушкиной операцией я начинала истово веровать, шла в церковь и ставила свечи. Но это делалось, так сказать, для усиления просьбы. Чтобы Бог уж наверняка ее услышал и помог.

И вот сейчас, когда уголком сознания, чудом избежавшим потустороннего плена, я поняла, что не чувствую реальности, что теряю саму себя, что в меня прорастает что-то чужое, оно уже во мне, сосет светлую зелень моих глаз, крадет тепло моего тела — рука моя сама собой поднялась и наложила на грудь отчетливый крест.

Находясь теперь под некоторой защитой, я приоткрыла дверь под лестницей. Чайник, свистя, едва не подпрыгивал над плитой. Машинально выключив газ, я так же машинально заварила крепкий зеленый чай.

Перед глазами тоже все было зелено. Потеребив спутавшиеся волосы, я с изумлением обнаружила, что они совершенно сухие. Рот сам по себе начал открываться. Я очень медленно перевела взгляд вниз.

На мне были надеты идеально сидящие бриджи. Без малейших признаков порезов от стекла.

Как же так?!.

Позвони Дуганову! — звонкой пчелкой вонзилась в висок короткая мысль.

Вдруг опять закружилась голова; закачались предметы, зазвенели бокалы на полках, снова ни с того ни с сего неистово загудел чайник… Плита агрессивно вытянула ко мне мгновенно выросшие газовые языки. Из углов пополз едкий синеватый дым, и какое-то тяжелое воспоминание, связанное с ним, шевельнулось глубоко на дне памяти…

— Господи, помоги… — зашептала я, отступая к двери.

ОПЯТЬ ЭТО ГЛУПОЕ «ГОСПОДИ»!.. ОН НЕ ПОМОЖЕТ ТЕБЕ!

Слыша эти слова, я на непослушных ногах бросилась к лестнице и… обнаружила, что лестница тоже изменилась. Она стала `уже и… как-то хрупче и изношеннее. Некоторые ступени были сломаны. Я, как в бреду, повторяя срывающимся шепотом «Господи… Господи…» начала подниматься по этим ускользающим, зыбким, рыхлым ступеням, а они хрустели и ломались подо мной, будто это был не устойчивый камень, а старые гнилые доски. Сзади догонял, обволакивая, душный, смрадный дым; он застилал глаза и забивался в горло. Я тащилась наверх и почти не понимала — сон это, явь ли, где я, и я ли это. Сознание уже терялось и путалось, а ноги, спотыкаясь, все брели вверх, из последних сил таща ослабевающее с каждой секундой тело. Наконец, сквозь дым высветилась высокая дверь спальни. До нее оставался шаг или два, когда меня с яростной силой смело вниз хлынувшим сверху ветром.

Я едва успела схватиться за разрушающиеся на глазах перила, чтобы удержаться на месте и не скатиться кубарем обратно в прихожую.

Вдруг ноги опалило, будто огнем. Боль была такая, словно меня поставили обнаженной в полыхающий костер. Судорожно я попыталась вспомнить хоть какую-нибудь молитву, и неожиданно передо мной ясно встала картина детства: соседка тетя Зоя повела дочку Аллу в воскресную школу, и я, девятилетняя девочка, увязалась с ними.

И вот я стою в хоре и пою чистым, звонким голоском:

Воскресение Христово видевше,

Поклонимся святому Господу Иисусу,

Единому, безгрешному…

Я зашептала пришедшие, как откровение, спасительные слова, и снова пошла, утопая в лестничных ступенях. Ноги перестали гореть. Дым начал слабо рассеиваться. Наконец, снова показалась дверь.

Проскользнув в нее, я с силой захлопнула дверь изнутри и закрыла на защелку. Потом сняла бриджи и вышла на балкон, чтобы выбросить их с двадцать второго этажа.

Стоявший стеной густой воздух мрачно принял их в свое непроглядное чрево.

— Ты бо еси Бог наш… — охрипшим голосом бормотала я, падая на кровать и проваливаясь в глухую черную пропасть тяжелого сна…

…

… — Марта!

Дверь тихонько скрипнула.

— Марта, девочка моя!

Я с усилием разлепила глаза, просыпаясь, и не сразу увидела, что у двери в сумрачном ночном свете стоит статная фигура в белом камзоле и высоких сапогах — фигура МОЕГО ОТЦА.

При виде ее я беззвучно вжалась в кровать.

Фигура медленно приближалась к моей постели. Я, вцепившись в шелк простыни, отодвинулась к изголовью.

Отец держал в руке толстую сигару, источавшую сильный ванильный аромат. С сигарой в руках он по-прежнему приближался ко мне. Я отодвинулась насколько это было возможно и, в конце-концов, уперлась спиной в спинку кровати.

Руки мои похолодели. Язык прирос к небу.

Он подошел совсем близко, и я ясно различила черты его прекрасного лица и исходивший от него запах гниения.

— Не бойся, — ласково произнес он, присаживаясь у меня в ногах на сбившееся покрывало.

Внезапно я совсем перестала бояться. Меня охватило небывалое блаженство. Я вдруг испытала к нему такую всеобъемлющую любовь, на которую даже не подозревала, что способна. Ради него я готова была продать душу дьяволу.

— Марта, — сказал он, обдав меня зловонным дыханием. Я потянулась к нему и с наслаждением вдохнула в себя этот запах, — я пришел навестить тебя. Тебе нравится здесь, у меня в гостях?

— Да, — отозвалась я, едва дыша, глядя на него во все глаза, вбирая в себя его образ и благоговея от его близости, — мне так хорошо у тебя, папа!

— Скоро ты будешь хозяйкой моего дома. Ты не представляешь, как я счастлив! Осталось подождать совсем немного. Ты ведь выдержишь? Не уйдешь отсюда? — его голос сладким медом лился в уши.

— Нет, нет!.. — уверила я страстно.

— Вот и хорошо, моя милая, моя единственная девочка. А теперь спи. Я должен тебя беречь. Спокойной ночи!

Он приподнялся, собираясь уйти, но я во внезапно вспыхнувшем дочернем порыве кинулась к нему, чтобы поцеловать его руку. Однако он резко увернулся от моих объятий, и моя ладонь ткнулась прямо в огонек его ванильной сигары. Я вскрикнула, на миг перевела взгляд на обожженное запястье, и тут же снова подняла глаза.

В комнате никого не было.

И я уже ничего не помнила.

Ничего.

Четверг.

Сегодня юбилей нашей газеты.

Это была первая мысль, пришедшая в голову, едва я открыла глаза.

Потом медленно встала, отчего-то слегка шатаясь; накинула теплый розовый халат, вышла с сигаретой на балкон… На меня взглянуло хмурое сырое утро. Здесь оно всегда такое. В лицо неласково дунул промозглый ветер осени, медленно, но верно превращающейся в зиму.

На улице сегодня еще холоднее.

Ветер еще злее бьет в лицо, а солнце… солнце уже так глубоко запрятано за плотную темную стену неба, что ему, наверно, не выбраться оттуда уже никогда.

На коже ног чувствовалось неприятное слабое жжение. Я вернулась в комнату, сняла ночную рубашку и сразу обратила внимание на то, что кожа на ногах была красной,

как от ожогов.

Отчего это? Может, аллергия?..

Недоумевая, я смазала ноги успокаивающим кремом.

Черт знает что!