Окно в Полночь (СИ) - Гущина Дарья - Страница 55

— Проходите, — он запустил к потолку очередной самолетик. Последние лежали по всему кабинету — на полу, на полках стеллажей, на диване.

Пока я раздевалась и вешала шубу в шкаф, «мозгоправ» задумчиво лепил из подручного документа очередной самолетик. И, едва я села на диван напротив, он нацелил на меня бумажный «нос».

— Ну-с, на что жалуемся?

— Ну-с… — я невольно скопировала его интонации и тоже взяла ближайший самолетик. — На творческий кризис, — и неожиданно для себя запустила самолетиком в двоюродного деда. Самолетик уныло рухнул на ковер. М-да, если не ладится — то во всем.

— Кризис — это плохо, — мой собеседник плавно запустил самолетик, и тот по красивой дуге ушел на стеллаж. — Усугубляешь его? Вредные привычки имеются?

Я посмотрела в окно и нахмурилась. Я не пью, не курю, дурью маюсь только книжной, работаю, случайными связями не увлекаюсь… Правильная и порядочная, аж зубы сводит. Но, как говорил Чехов, человек, который не курит и не пьет, поневоле вызывает вопрос — а не сволочь ли он? Выводы напрашиваются очевидные. Я пожала плечами:

— Из вредных привычек — только характер.

— Характер — это хорошо, — одобрил Игнат Матвеевич, озираясь и выбирая площадку для «приземления» следующего самолетика. — Что от кризиса прнимаешь?

— Валерьянку, — прилежно подыгрывала я. — А еще — желаемое за действительное. Вернее, принимала, — и, резко вскинув руку, поймала пущенный в мою сторону самолетик.

Родственник несколько секунд смотрел на меня в упор, а потом добродушно улыбнулся:

— Я рад познакомиться с тобой, Васек. Раскусила меня, когда Кешу увидела? Мы все похожи, в отца. Но как дороги разошлись, так и мы… Кеша почти простил, а Влад — нет. И перед мамой твоей я виноват так… Очень виноват. Не сдержался. Мать наша рано ушла, и Дуся нас вырастила, всех троих, — и рассеянно взялся лепить очередной самолет. — Очень я ее любил, вот и… вышло. И квартира… Рассказали о споре за наследство? Квартира дусина многое бы объяснила, все ответы — там. Я по свежим следам понять хотел, кому помешала… Да-да, — подтвердил он. — Убили. Довели до самоубийства. У нее за полгода до смерти… с головой плохо стало. Она постоянно говорила, что все вокруг то — да не то. И люди те — да не те. Мне ее записи нужны были. Теперь-то поздно, упущен шанс… Удавил бы того, кто… — и новенький самолетик превратился в шуршащий бумажный ком.

А я слушала молча и понимала. Люди те — да не те… Валик тот — да не тот… Бабушка угодила в такую же смену реальности, но не выдержала… А выдержу ли я еще, допустим, две-три такие смены? Вряд ли.

— Мне не квартира нужна была, — продолжал дед Игнат, мастеря новый самолет. — Только записи. Но не пустили. Только тебе, подросшей, ключи бы отдали, а дверь заговоренная, не взломать. Я и… и маму твою обидел очень. И тебя. Не держи зла, Васек. Все мы люди.

Угу. С сущностью.

— Кеша про меня чего наплел? — самолетик улетел на стеллаж.

Я откашлялась и осторожно заметила:

— Не про вас… Про защитников и вредителей.

— И ты думаешь, что я — из вторых?

Я молча пожала плечами.

— Видишь ли, Васек… — Игнат Матвеевич сел, выпрямился и посмотрел меня оценивающе и внимательно. Голубые глаза позеленели, и них промелькнула тень. — Дар писца — это семейная реликвия. Он касается всех кровных. Благодаря тебе я могу видеть сущности. И работать с ними. Если с тобой что-нибудь случится — дар уйдет к другому. И замрет. Он всегда по-разному проявляется — иногда в пять лет пробуждается, а иногда и в семьдесят пять. И мы, члены семьи, на это время теряем возможность видеть сущности. Вредить тебе — бессмыслица. Без тебя — труба моим делам. И то, чем я занимаюсь, кем я занимаюсь, тебя никогда не коснется. И в твоих интересах мне поверить.

— И к «вредному делу» пристроить не попытаетесь? — я тоже смотрела на него оценивающе и внимательно.

Двоюродный дед весело хмыкнул:

— Не потяну, Васек. Что-нибудь пожрать я тебе организую легко, а вот власть над миром — увы, — и картинно развел руками.

Я улыбнулась. Конечно, везде «глаза». И, вероятно, огнетушитель на стене коридора был вовсе не огнетушителем, а мимикрировавшей сущностью, которую мы с Аушей дружно зевнули.

— И рисковать бессмысленно, — добавил Игнат Матвеевич. — Поздно. Выросла ты. И на Дусю похожа. Ту — не согнуть было. Принципиальная. Если решила — то раз и навсегда. Таких только ломать. А от сломанного писца толку мало. Не враг я тебе, Васек. И никогда врагом не буду.

С Валиком все более или менее ясно. Он «редакторский». А вот «парень с собакой»…

— Не мои, — заверил двоюродный дед. — Мои — на поводке, крепко держу и самодеятельности не допускаю. А пугать тебя без толку, — и, встав, прошелся по кабинету. Остановился у окна, сунув руки в карманы, и неожиданно спросил: — Ты цвета различаешь?

— Да, — я сразу поняла, о чем речь. Сайел тоже на цвете сущностей акцент делал.

— Дома сущности есть? — он повернулся.

— Есть. Птеродактиль. Красный. А что?

— Красный — дусин цвет, — Игнат Матвеевич тепло улыбнулся. — Цвет ее силы. Она его обожала. И все сущности, которых она выпускала, были красного цвета. Кроме высших, саламандров. Но и в них заметен красный, когда сильно злятся. Цвет сущности — как подпись. По ним можно вычислить писца. Тебе. Мы-то их видим… обычными. Прозрачными и бесплотными. Явный облик имеют только высшие, а остальные… тени себя прежних.

Так-так…

— Но цветов-то всего…

— А оттенков — больше, — он присел на стол напротив меня. — Со временем ты их научишься различать. Моя сущность какого цвета?

— Серебристая, — я присмотрелась, — серебристо-зеленая.

— И плюс еще пять оттенков, — дополнил двоюродный дед. — А нападавшие — какого цвета?

— Зеленые. С серебристым отливом, — я невольно запнулась и посмотрела на своего собеседника. И Валик… Его сущность — тоже зеленая! А было ли серебро… Сейчас и не вспомню. Нападение — как в тумане. Надо его рассмотреть получше, когда в следующий раз в «гости» нагрянет. А он точно нагрянет.

Я нервно расправила смятые крылышки самолетика. Зеленые… Черт. Неужели все трое — от одного писца? Неужели… не «герой»?.. Он, если по цвету силы судить — по тем же глазам… фиолетовый. Вернее, ядовито-сиреневый. Как и сущность, от его ключа которая. А если не он, то кто?

— Жаль, оттенки не видишь, — Игнат Матвеевич задумчиво покусал губу. — Жаль, Васек… Быстро бы нашли и… обезвредили, если писец — из местных. Я на всех, с кем встречался, собирал досье с цветоподписями. Жаль…

— А этот не тот, который и вашу сущность… нашел?

— Вряд ли, — покачал головой мой собеседник. — Тот, кто дал мне защитника, умер, — он отвернулся, скупо добавив: — и очень давно. Слабый летописец был. Всего пару низших сущностей добыл, и одна — при мне. А на тебя напали двое, скорее всего, — серединных… Кстати, кофе будешь?

Спохватился… За окном стемнело. Должно быть, уже поздно.

— Нет, я… домой, — и смутилась под веселым взглядом.

Игнат Матвеевич хмыкнул и съязвил:

— Да-да, ты же «в опасности!», — и голубых глазах засветилась озорная улыбка: — Владлен — старый мараматичный параноик. Сидит дома в четырех стенах, в окружении дусиных сущностей, а сам — и собственной тени боится. И всегда боялся.

— А сущности обязательно… привязывать? — я встала с дивана и украдкой потерла отсиженное место. Должно быть, уже очень поздно…

— Обязательно, — Игнат Матвеевич подал мне шубу и помог одеться. — Или к человеку, или к месту. Черная саламандра, которая за дверью мечется, привязана к Владу. Если их не привязывать, если на них не влиять через «поводок», если не направлять… нехороших дел натворят и исчезнут без следа.

Интересно, а к кому привязан Сайел? К хате и подсвечнику или к человеку?.. Я обмотала шею шарфом и перекинула через плечо сумку. Посмотрела на двоюродного деда и не нашлась, что сказать. Только покраснела почему-то. Вроде, и не виновата, но… вроде, и виновата. Пофиг, чьи планы воруют его сущности. А вот за родных я боюсь. И ведь подозревала в нехорошем…