Ну привет, заучка... (СИ) - Зайцева Мария - Страница 15

— Я поцелую просто, малыш, не бойся. Поцелую только.

А потом наклонил голову.

И поцеловал.

И дальнейшее я практически не осознавала, потому что вот прямо сразу, прямо в тот момент, когда он коснулся меня там губами, меня выгнуло непроизвольно такой волной удовольствия, что воспринимать происходящее я при всем желании была неспособна.

Помнила только, что трясло меня невозможно как, и руки не находили опоры, и диван кожаный скользил под влажной от пота спиной, и ощущала я себя буквально умирающей от бесконечного удовольствия, волнами проходящего через мое несчастное, измученное тело.

И, когда мучитель мой наконец-то вернулся ко мне, и поцеловал в губы, глубоко и жадно, щедро делясь со мной моим же вкусом, я умерла еще раз. Сладко-сладко. Долго-долго.

И воскресла только минут через пять, когда наконец-то смогла свести ноги.

Аслан лениво целовал мои измученные губы, шею, ключицы, перебирал выбившиеся из косы волосы.

— Что это… Что это было? — тихо спросила я, когда смогла вспомнить, как произносятся слова. Для этого пришлось фразу сначала в голове построить.

— Это назывется поцелуй, заучка. Настоящий поцелуй.

16

Аслан.

Я Новый год за свои восемнадцать лет отмечал по-всякому. Так, как, наверно, не каждый сорокалетний мог себе представить. Горы — были, море с пальмами — было, Ибица — и та была, буквально в прошлом году, как только восемнадцать исполнилось.

Ну и дома, с мамой и отчимом, а малявкой даже на кремлевской елке побывал, правда не в сам Новый год, конечно же, но впечатлений хватило.

Но никогда не испытывал того, что переживал в маленькой хрущевской двушке, с простым и стандартным праздничным столом с оливье, курицей с яблоками и советским шампанским.

Потому что не важно, где отмечать. Важно, с кем. И плохо, что я так поздно это понял. И хорошо, что все-таки понял.

Я смотрел в сияющие глаза маленькой скромной девочки, сидящей напротив и так мило, так заводяще смущающейся, и не мог утерпеть, чтоб в очередной раз губы не облизать. Как-будто на них все еще оставался ее вкус.

Мягкий и сладкий. Такой, черт! нежный, что при одном воспоминании рот слюной наполнялся. И приходилось спешно сглатывать и маскировать свою звериную сущность едой или выпивкой.

И думать о том, что я, конечно, молодец, тут без вопросов. Потому что сдержался днем, не стал доводить дело до финала, как хотел. Но дурак. Потому что не стал доводить дело до финала, хоть и хотел.

И теперь вот член очень мне за это благодарен. И мозги явно не на месте до сих пор. Сперма, наверно, туда ударила. И надо бы что-то делать с этим. Потому что, еще чуть-чуть, и наброшусь ведь на ничего не понимающую заучку, прямо тут, в маленькой хрущевке, на глазах у ее бабули. И это будет фиаско, братан…

А все почему? А все потому, что надо все делать вовремя! И доводить дело до конца! Но нет, мы же благородные, мы же теперь, бля, правильные! Нельзя же, такую маленькую, такую невинную… Вот так, сразу. Надо, чтоб привыкла, приучилась хоть немного.

Надо, чтоб сама захотела. Сама попросила. Потому что именно тогда, я был уверен в этом, будет кайф. Именно такой, какого дико хотелось. Настоящий, чистый, без примесей. Который в голову бьет и отключает сразу. Который на двоих делится, умножаясь. И даже не вдвое умножаясь!

Но для этого нужен не испуг в ее глазах, не ожидание боли. Не настороженность. А желание. Хотение. Одержимость.

Я, несмотря на то, что к своим восемнадцати баб перетрахал полно, и даже с огромным удовольствием, того, что испытал, когда свою скромную заучку целовал туда, куда и надо целовать нежных девочек, никогда прежде не переживал. И здесь, конечно, круто было то, что вообще позволила, хоть и зажималась немного вначале. И круто было пробовать ее на вкус, как мякоть фрукта сочную, сладкую-сладкую.

Но самое крутое было не это.

Не только это.

Самой крутой была ее отдача. Эта дрожь, эта вкусная неуверенность, это непонимание того, что происходит, своей реакции на мои ласки, полное отсутствие осознания, когда тело само выдает ответ на прикосновения, когда заставляет мозг задурманиться. И отпускает происходящее. И стонет, так естественно, так сладко, и дрожит, и течет, бля, течет, и кончает так, что себя реально богом чувствуешь. Потому что ты это сделал, ты это вызвал, из-за тебя такое! Да после такого секса самооценка реально в космос улетает! А, учитывая, что и так не низкая была, то вообще…

И, самое главное, я понял, что на это легко подсесть. Именно на такую реакцию. Чистую, незамутненную прежним опытом.

Я понял наконец-то, почему так во многих культурах, в том числе, наверняка, и в культуре моего отца, хоть и не знал я ничего о своих родственниках с той стороны, отказавшихся от сына сразу же после его женитьбы на не подходящей для него, по мнению родителей, девушке, такое внимание и акцент именно на невинности. Конечно, много всего, кроме, но вот это вот ощущение себя, как того, кто впервые вызывает такие реакции, такие эмоции — это реально уносит в космос. Реально.

И да, на такое легко подсесть. И я уже, кажется, подсел. Потому что теперь давить, настаивать не хочется. Потому что нет кайфа в сопротивлении, в том, чтоб просто получить свое, запугав девчонку. Нет. Кайф в том, что она дарит мне свои чистые первые эмоции. Что она сама такая. Чистая.

Хоть и хочется с ней много чего делать. Грязного. Но с ней почему-то все эти фантазии, что я из головы не мог выгнать, как ни старался, выглядят правильными. Потому что не грязь это, когда оба хотят.

Пока только я хочу. Она — просто не знает еще, не понимает. Но поймет. Я помогу.

Все это варилось у меня в голове весь предновогодний вечер, заставляя мысли скакать, сердце прыгать, а член каменеть. Я прекрасно осознавал, что пугаю малышку своим черным тяжелым взглядом, она краснеет, наверняка, тоже вспоминая наши игры в доме друзей отчима, так удачно сваливших на Новый год на курорт, и, узнав от того же отчима, что пасынок в Нижнем, радушно пригласивших меня погостить у них.

Катя прятала взгляд, прикусывала губу неосознанно, отправляя одним этим невинным движением на очередной круг ада, суетилась у стола, накрывая, пока бабуля, припахав меня резать колбасу и сыр, мирно сидела у телевизора и смотрела концерт с Басковым и Пугачевой.

А я не столько резал, сколько за невинной своей скромницей смотрел, смакуя, даже в ущерб своему мозгу, воспоминания о нашем веселье дневном.

Как я потом, зацеловав ошарашенную произошедшим девушку до полуобморока, все же нашел в себе силы остановиться. Хоть и невозможно это было сделать. Но понял, что Катя сейчас вообще не в себе, и пользоваться этим, чтоб дальше развивать ситуацию, не надо. Надо, чтоб сама. Чтоб захотела.

Поэтому отстранился, легко набросил плед на голые плечики девушки, и ушел на кухню, поправляя по пути стояк, не желающий воспринимать ситуацию в позитивном ключе и посылающий сигналы боли, перерастающие в позывы тошноты от нереализованного желания.

На кухне попил воды, залез в бар, достал мартини и нехитрую закусь. Сам ограничился минералкой. А то одурею, а еще машину вести. И Новый год со своей девочкой встречать.

Когда вернулся, Катя уже оделась и сидела на краю дивана, настороженно и опасливо глядя на меня.

И опять нехило торкнуло от одного только вида такой скромняшки. Ну надо же, сидит, девочка невинная, как-будто это не она буквально десять минут назад от моего языка кончала!

Словно и не было ничего! Но было ведь! Было! Член дернулся очень даже решительно, приглашая проверить еще разок, уже по-полной программе, утвердиться, так сказать, на завоеванном плацдарме, как любил говорить деспот Дзагоев, но я его приструнил.

И повел себя так, как и до этого. То есть спокойно и ласково. Не упоминая о произошедшем. И Катя, хоть и продолжала смущаться, но все же оттаяла, и мы очень даже мило провели время, гуляя по заснеженным дорожкам в личном парке нижегородских друзей семьи. За домом во время отстутсвия хозяев присматривали, дорожки чистили, лавочки, расставленные в собственном хвойном лесу на участке — тоже. Поэтому мы погуляли, подышали, потом даже посидели немного, подстелив прихваченный из дома плед. Я, конечно, не удержался, опять дал себе волю, позажимав, потискав свою маленькую сладкую добычу. Катя не противилась, хотя и смущалась.