Цезарь, или По воле судьбы - Маккалоу Колин - Страница 16

– Да! – прошипела она, но поединок не состоялся.

Лежащая на полу девушка застонала, и Думнориг бросился к ней. Рыжеволосая обернулась, глядя на них, а Цезарь смотрел на нее. Да, она ничего себе! Рослая, сильная, но стройная и женственная. Талия, перехваченная золотым кушаком, была тонкой, бедра и грудь пышные. И длинные ноги. Это они прибавляют ей роста, подумал Цезарь. Но больше всего его поразили волосы. Пышные, яркие, словно пламя, они спускались ниже колен, как палудамент. Их было так много, что казалось, они живут собственной жизнью. У большинства галльских женщин были великолепные волосы, но не такие блестящие и густые.

– Ты из гельветов? – спросил он неожиданно.

Она резко повернулась к нему. И поглядела так, словно увидела вдруг не только пурпур на тоге:

– Ты – Цезарь?

– Да. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Мой отец царь Оргеториг.

– Вот как? Он ведь покончил с собой перед переселением.

– Его заставили.

– Значит ли это, что ты вернешься к своим?

– Я не могу.

– Почему?

– Я разведена. Никто не возьмет меня в жены.

– Да, это стоит нескольких тумаков.

– Он несправедлив ко мне! Я этого не заслужила!

Думноригу удалось поднять девушку с пола, и теперь он стоял, поддерживая ее.

– Убирайся прочь из моего дома! – рявкнул он рыжеволосой.

– Не уберусь, пока ты не вернешь мое приданое!

– Я развелся с тобой и имею право оставить его себе!

– Да будет тебе, Думнориг, – спокойно вступил в разговор Цезарь. – Ты очень богат, зачем тебе ее приданое? Она говорит, что не может вернуться к сородичам. Значит, ей следует дать возможность жить в достатке где-то еще.

Он повернулся к рыжеволосой:

– Что он тебе должен?

– Двести коров, двух быков, пятьсот овец, кровать с постельным бельем, стол, кресло, мои драгоценности, лошадь, десяток рабов и тысячу золотых, – перечислила она без запинки.

– Верни ей все, Думнориг, – сказал Цезарь тоном, не допускающим возражений. – Я увезу ее из твоих земель и поселю где-нибудь подальше от эдуев.

Думнориг смутился:

– Цезарь, я не могу утруждать тебя!

– Пустяки. Мне как раз по пути.

Дело решилось. Когда Цезарь покидал земли эдуев, за ним следовали двести коров, два быка, пятьсот овец, повозка, груженная мебелью и сундуками, небольшая кучка рабов и мрачная рыжеволосая, угрюмо восседавшая на высоком италийском коне.

Что бы ни думали об этом цирке сопровождающие Цезаря, они держали это при себе, благодарные уже за то, что их командующий не сидит в подпрыгивающей повозке, диктуя на полном ходу письма двоим из них. Вместо этого он неспешно ехал рядом с дикаркой и провел в разговорах с ней всю дорогу от Матискона до Аравсиона, где лично проследил за покупкой поместья, достаточно большого, чтобы прокормить все стада и отары. Рыжеволосую и рабов он поселил в просторном доме.

– Но у меня нет ни мужа, ни покровителя, – заявила она.

– Ерунда! – возразил он, смеясь. – Это Провинция, она принадлежит Риму. Весь Аравсион знает, кто поселил тебя здесь. Я – наместник. Никто не осмелится тебя тронуть. Наоборот, все будут лезть из кожи, выслуживаясь перед тобой. Тебя завалят предложениями помочь.

– Я принадлежу тебе.

– Конечно, именно так они и будут думать.

Во время путешествия она больше гневалась, чем улыбалась. Но теперь улыбнулась, обнажив великолепные зубы:

– А что думаешь ты?

– Что мне бы хотелось закутаться в твои волосы, словно в тогу.

– Я сейчас расчешу их.

– Нет, – возразил он, садясь на коня с обычными копытами, на котором он путешествовал. – Лучше вымой. Я специально проследил, чтобы в твоем доме была ванна. Мойся каждый день, Рианнон. Я приеду весной.

Она нахмурилась:

– Рианнон? Меня зовут не так, ты ведь знаешь.

– В твоем настоящем имени слишком много согласных, его трудно выговаривать. Я буду называть тебя Рианнон.

– Что это значит?

– Обиженная жена. Что-то в этом роде.

Он пришпорил коня и ускакал. Но весной, как и обещал, возвратился.

Думнориг ничего не сказал, увидев ее в обозе командующего, но обиду затаил. Особенно когда соплеменники стали посмеиваться над этим; обиженная жена очень скоро забеременела и следующей зимой в Аравсионе родила Цезарю сына. Но это не помешало ей путешествовать с обозом весной и летом. Где бы Цезарь ни размещал свою ставку, она с ребенком селилась там. И ждала Цезаря. Такой порядок устраивал обоих. Разлуки только подпитывали влечение Цезаря к ней, а она, усвоив урок, мылась сама и мыла сына. Так что оба сверкали чистотой.

Цезарь вынул ребенка из кроватки, поцеловал его, прижал к своей шершавой щеке маленькое цветущее личико, потом перецеловал все пухлые, в ямочках, пальчики.

– Он узнал меня, несмотря на бороду.

– Думаю, он узнал бы тебя даже в ином обличье.

– Моя дочь и моя мать умерли.

– Да. Требоний сказал мне.

– Не будем об этом говорить.

– Требоний сказал еще, что ты остаешься здесь на зиму.

– Ты хочешь вернуться в Провинцию? Я могу отправить тебя туда.

– Нет.

– Мы построим дом до того, как выпадет снег.

– Прекрасно.

Пока они беседовали, он ходил взад-вперед по комнате, баюкая сына на согнутой руке, гладя его золотисто-рыжие кудри и восхищаясь крошечными веерами ресниц на кремово-розовых щечках.

– Он заснул, Цезарь.

– Тогда я его уложу.

Он опустил ребенка в кроватку, накрыл мягким пурпурным шерстяным одеялом. Потом приобнял за плечи мать и вывел в гостиную.

– Уже поздно, но ужин готов, если ты голоден…

– Всегда, когда вижу тебя, – сказал он, приподнимая прядь ее волос.

– Сначала поешь. Ты мало ешь, и мне надо как можно больше впихнуть в тебя. У меня есть жаркое из оленины и свинина с аппетитной корочкой. И хрустящий хлеб, только из печки, и овощи с моего огорода.

Замечательная хозяйка, совершенно не походящая на римских женщин. Царских кровей, но возится в огороде, сама делает сыр, перетряхивает матрасы на своей постели, которую всюду возит с собой вместе со столом и стулом.

В комнате было тепло от тлеющих жаровен, их уголья светились по углам. Дощатые стены были завешаны медвежьими и волчьими шкурами, но в щели все же сквозило. Впрочем, зима еще не вступила в свои права. Они ужинали, сидя рядом на одной из кушеток. Их прикосновения были скорее дружескими, чем любовными. А потом она взяла свою арфу, поставила на колено и заиграла.

Может быть, думал он, его так влечет к ней еще и по этой причине. Перебирая дрожащие струны, которых гораздо больше, чем у лиры, длинноволосые галлы умеют извлекать такую чудесную музыку, исступленную и нежную, страстную и волнующую. А как они поют! Она запела, и словно подул нежный печальный ветер, слова растворялись в звуках, в ничем не замутненных чувствах. Италийская музыка более мелодична, но в ней нет столь бурных импровизаций. Греческая музыка гармонична, но в ней нет этой мощи и слез. В кельтской песне слова не имеют значения, только голос. И Цезарь, который любил музыку даже больше, чем литературу или живопись, слушал как завороженный.

Любовные игры, которыми они потом занялись, походили на продолжение музыки. Он был ветром, бушующим в небесах, он был мореплавателем в океане звезд, и в песне ее тела он находил исцеление.

Поначалу казалось, что мятежи в Галлии начнут кельты. Цезарь уже целый месяц наслаждался уютом нового каменного дома, когда ему сообщили, что старейшины племени карнутов, подстрекаемые друидами, убили своего царя Тасгеция. Обычно такие вещи никого не удивляли, но в данном случае это был тревожный симптом. Тасгеция поставил царем сам Цезарь. Карнуты были важны, к тому же многочисленны и богаты, ибо центр религии друидов, распространенной на всей территории Косматой Галлии, располагался на их землях, в месте, называемом Карнут. Это не был ни оппид, ни город, а заботливо охраняемые священные дубравы, рябиновые и ореховые рощи, среди которых были разбросаны небольшие поселения друидов.