Агуглу (Тайна африканского леса)
(Затерянные миры, т. XXVII) - Мариваль Ремон - Страница 15

Все совершалось быстро, и женщины в короткое время переполнили залу, где стоял какой-то тяжелый запах.

Внезапно я почувствовал, что от ужаса у меня выступили на висках капли пота. Среди вереницы жертв я увидел лицо Муни. Взойдя на первую ступеньку, она бросила мне такой взгляд загнанного животного, что я бросился вперед с криком смертельно раненого человека и все сейчас же исчезло: и большая, колеблющаяся зала, и распростертые карлики, и страшный старик. Я проснулся, порывисто дыша, царапая ногтями сбившуюся подстилку и чувствуя себя совершенно разбитым.

В пещере, переполненной миазмами, Агуглу спали тяжелым сном. Я тихонько вышел, стараясь заглушить шум своих шагов.

Ночь была светлая. Четыре симметричные звезды Южного Креста мерцали на стальном полированном небосклоне. Я сел, почти упал, в конце площадки, упершись локтями в колени. Скоро до меня донесся неясный шум голосов. Отдельные предметы, окутанные тенью, потеряли свои очертания, слившись друг с другом, и я с большим трудом различил фигуры двух существ, сидевших рядом; их глаза то вспыхивали фосфорическим блеском, то потухали.

В эту минуту в разрезе горного кряжа показалась луна и окрасила в лиловый цвет небо, наполовину затянутое облаками. Обе фигуры оказались залитыми светом. Я узнал Фои и Сао: обняв друг друга руками за шею, они покачивались, подобно коленопреклоненным статуям…

В данную минуту Фои, стоя рядом со мной, занимается своей хитрой работой. Сжав губы, образующие складку в углу рта, он неутомимыми пальцами полирует слоновую кость или дикий камень. Нас окружает рой мух. Иногда длинная лента птиц проносится в небе со звуком разрываемой ткани.

Очень часто Муни присоединяется к нам. Она учит меня языку Агуглу.

В этом зачаточном наречии замечательно, в особенности, одно явление: полное отсутствие слов для выражения отвлеченных и родовых понятий. Слов «жалость», «время», «цвет», «растение», «птица» не существуют в их словаре. Фои никогда не скажет: «я болен»; он скажет «у Фои болит живот» или «у Фои болит голова».

Качества вещей он не определяет прилагательными: «сладкий», «теплый», «холодный», «короткий», «нежный», «любящий» — их нет в языке Агуглу. Вместо «твердый» он скажет «как камень», вместо круглый — «как луна». Но зато диалект довольно богат словами, служащими для обозначения всего, что Агуглу могут видеть и осязать. Так, наиболее часто встречающиеся породы деревьев, животных и цветов имеют названия. Многие согласные отсутствуют. Множественное число получается через удваивание слова, например: «рука» — «ео», «руки» — «ео-ео». Счет у них очень скуден. Фои не способен пересчитать собственные пальцы. Его система счисления не идет дальше четырех. Следует еще заметить, что это число равносильно для него слову «много».

Но больше всего меня занимает изучение нравов. С самого первого дня я ищу удовлетворительного объяснения диких воплей, предшествующих закату солнца. Следует ли видеть в этих завываниях нечто вроде религиозной церемонии во имя неизвестного бога? Или Агуглу плачут при наступлении сумерек, испытывая смутное опасение, что солнце исчезает навсегда? Я склонен принять эту последнюю гипотезу. Действительно, когда я говорю Фои о силе, лежащей вне естественных законов, он не понимает. У него нет никакого представления о божестве, которое можно умиротворить жертвами. Однако, подобно своим сородичам, он, видимо, постоянно терзается какими-то таинственными страхами. Впрочем, мне удалось установить одну из причин этого страха, заставляющего его без всякого видимого повода трепетать и стучать зубами. Все дело в каком-то черном существе, представляющем собой нечто вроде оборотня-людоеда; этот оборотень бродит во мраке, и никто не может спастись от него.

Верят ли Агуглу в будущую жизнь? Я думаю, что нет, так как, вообще говоря, они не питают никакого уважения к трупам. Недавно у наших соседей скончался ребенок, страдавший какой-то скрытой болезнью, и родители не проявили ни малейшего волнения. Маленькое тело было грубо выброшено через карниз в пропасть и, зацепившись, повисло на скале. На следующий день большой ястреб, покружившись над долиной, опустился на добычу, запустил когти в тело ребенка и поднялся, никем не отогнанный.

Впрочем из этого правила допускаются исключения. Когда умирает патриарх Каа, или прославленный храбростью глава клана, или известный своей мудростью старик, Агуглу совершают в честь их настоящие погребальные обряды. Тело погребают в сидячем положении под кучей камней, расположенных с грубой симметричностью.

Я добился от Фои описания этих церемоний. Понемногу он рассказал каждую подробность, которую мне пришлось медленно и терпеливо выпытывать у него. С большим трудом удалось мне скоординировать все то, что он хотел сказать; фразы были отрывочные, непонятные, без видимой связи… Передать их можно только тарабарщиной, даже более непонятной, чем ломаный язык негров. Поэтому я предупреждаю читателя: когда на протяжении этого правдивого рассказа мне придется приводить слова Фои или его соплеменников, то я не буду воспроизводить их дословно, — настолько язык Агуглу неточен и речь бессвязна. В противном случае, я утомил бы читателя и лишил бы рассказ удобопонятности.

— Когда умирает Каа, — старательно объяснял Фои, — его жены приводятся к могиле, вокруг которой, под крики, вопли и хлопанье рук, они пускаются в неистовую пляску. Они кружатся без устали в продолжении долгих часов. Наконец, наступает минута, когда несчастные, уже ранее парализованные ужасом, одна за другой в изнеможении валятся с ног. По мере того, как они падают, их хватают, запрокидывают им голову и закалывают. Их трепещущие тела складывают в кучу около трупа Каа, затем сверху наваливают протухшие съестные припасы, ломаное оружие и предварительно разбитую домашнюю утварь.

— Зачем же ее разбивают, Фои?

Он мне отвечает с простодушной логикой:

— Если Каа умер, на что ему свежая пища, новое оружие и целая посуда?

Подобное рассуждение указывает на просыпающееся сознание. И Фои часто подтверждает это на деле. Вот, например, осколком кремня он старается награвировать что-то на куске дерева. Линии, начертанные его неопытной рукой, глубоки. Гравер хотел изобразить силуэт дикого барана, часто встречающегося на этих высотах, и точно воспроизвел его существенные черты: схватил даже обычную позу этого жвачного животного, когда оно отдыхает, прислонясь спиной к стволу дерева. Недолго думая, Фои решительным ударом кремня начинает кромсать дерево, стараясь придать ему вид толстой дубины. Каждый удар портит рисунок, выполнявшийся с таким терпением. Рога животного, конец хвоста, профиль его морды, так естественно наклонившейся к земле, — все эти подробности, в которых таилась жизнь, понемногу исчезают. Фои не сумел соразмерить свои удары и душа рисунка пропала.

Фои остался ребенком; у него впечатлительный и непосредственный характер. Его волнуют безотчетные желания и осаждают неясные страхи. Он, например, опасается сообщать свое имя, полагая, что другой, узнав его имя, может этим самым получить таинственную власть над ним. Боюсь, что Фои первым додумается до всяких смутных страхов о загробной жизни. Близок момент, когда он высечет из камня первого идола.

Но пока заботы подобного рода не тревожат Агуглу. Они не думают о будущей жизни, не думают даже о завтрашнем дне. Никакой предусмотрительности! Они живут изо дня в день и охотятся только тогда, когда их к этому принуждает голод. А сезон бездождия кончается и ливни скоро повлекут за собою оскудение запасов.

Самцы уже беспокоятся и волнуются. Крупная дичь, предупрежденная своим инстинктом, покинула высокие плоскогорья, которые, благодаря разлившимся потокам, скоро сделаются непроходимыми. Охотники приносят только очень незначительную добычу. Вчера к ночи Мур и Нау вернулись с охоты, измученные бесполезным хождением, с блестящими от досады и гнева глазами.

Когда они вошли в грот, Муни бросила на меня тревожный взгляд. Без сомнения, перед ее глазами промелькнуло что-то виденное ею раньше, потому что она провела несколько раз рукой по векам, как бы отгоняя тяжелое воспоминание. Наконец, она решилась прервать молчание. Склонившись щекой на сложенные руки, она начала делиться воспоминаниями о пережитых ужасных часах. Отрывистыми словами она рассказывала о бесчисленных драмах, заливающих кровью пещеры, когда изголодавшиеся самцы остаются несколько дней лишенными пищи. Вихрь безумия потрясает горы. Желание поесть мяса возбуждает страсти. Даже самых мирных охватывает ярость. С пеной у рта, с налившимися кровью глазами, они выпрямляются, сжав кулаки; всякая жалость исчезает. Больные, калеки и слабые являются первыми жертвами безумия: здесь убивают ребенка, там привязывают к столбу пленника и разрубают его на части; или же, наконец, самцы устроив из палки, прилаженной к шее жертвы, нечто вроде рычага, душат свою самку, чтобы избегнуть потери хоть капли крови.