Преступление и наказание (СИ) - Наконев Владимир - Страница 63

В конце концов дон Артуро заново объявился в нашем блоке для наркоманов.

— Меня все провоцируют! На меня все нападают! — жаловался он охранникам.

И через месяц был отправлен в изолятор. За драку. Ещё через месяц он вернулся. Атмосфера в блоке стала напряжённой. Все старались обойти дефективного стороной и никто не уживался с ним в камере.

Сам же он, в перерывах между причитаниями и жалобами, писал и звонил во все инстанции, чтобы получить высылку на родину. Латиноамериканцы с малыми сроками заключения имеют право на высылку после отбытия половины срока. За большие наказания (больше шести лет), это право появляется лишь после нахождения в тюрьме трёх четвертей наказания.

— Эй, русо! — позвал меня толстомордый юнец, когда я вошёл в столовую. Показал мне щепотку соли на ручке пластиковой ложке, — Нюхнуть не хочешь? Я знаю, что русские любят заправлять ноздрю кокаином.

Так настала моя очередь пообщаться с жертвой аборта.

— Не понимать костариканский, не говорить толстый идиот, — ответил я.

— Что ты сказал? — возмутился Оливеро-Северино и замахнулся. Но, правда, издали. Те, кто это слышал, весело рассмеялись: теперь в блоке не осталось никого, кто бы хоть раз не спровоцировал образованного представителя центрально-американской страны.

Когда его наконец отправили, соседний блок передал нашему искренние поздравления. Там его тоже помнили.

Цирк уехал, а клоуны остались. Такая мысль приходит в испанской тюрьме довольно часто. Тем более, если заглядывать на доску объявлений в блоке тюрьмы.

«Объявляется конкурс на короткий рассказ с темой о равенстве» братство и свобода не упоминались. Хе-хе! Причём настаивают, что желательно описать что-то на основе своего опыта. Я это равенство каждый день вижу. Здесь педофил равен наркоману, оба равны налётчикам на банки или квартирным ворам и все вместе равны убийцам, коим являюсь я или другой испанец или румын, зарезавшие свою подругу.

Однажды, среди объявлений я увидел лист бумаги, где многочисленными буквами было сказано, что нужно проявить солидарность с беженцами, кои наводнили Европу. Для этого любой желающий может попросить перечислить энную сумму денег со своего тюремного счёта на адрес испанской ассоциации Proactiva Open Arms, помогающей обездоленным. Никто и никогда не слышал о существовании этой организации. Подумав, я решил, что идёт обычное разводилово лохов на деньги. Но мысль сделать это в тюрьме, где запрещено не членам семьи переводить деньги зэкам и последним не дают возможности зарабатывать, мне понравилась.

«Врёшь!» — была реакция моих коллег, когда я сообщил им об этом объявлении. Потом они шли к доске, читали эту глупость, возмущались или веселились и возвращались обратно.

— Ничего смешнее этого я здесь ещё не видел, — сказал мне один из них, отбывающий уже не первый год в этой тюрьме.

С того момента, как по телевизору показали душещипательные репортажи о несчастных беженцах, это вызывало у меня улыбку.

Через год, после этого смешного объявления негосударственная гуманитарная организация «Проактива опен армс» была обстреляна морскими пограничниками Ливии в их территориальных водах, куда они заплыли спасать беженцев. Радиообмен, опубликованный испанским телевидением был такой:

— Здесь морские пограничники Ливии. Вы находитесь в территориальных водах нашей страны и подозреваетесь в нелегальном трафике людей.

— Здесь «Проактива опен армс». Мы получили сигнал SOS…

Звучит пулемётная очередь.

— Здесь морские пограничники Ливии. Немедленно покиньте территориальные воды! В следующий раз открываем огонь на поражение без предупреждения.

— Да, да, господин! Приступаем к выполнению вашего указания.

Для тех, кто не знает, беженцы, курсирующие между африканским и европейским берегами, платят от полутора до семи тысяч евро лишь бы им помогли переплыть Средиземноморье. Отличный бизнес! Кстати, эта попрошайничающая и помогающая несчастным «Проактива», поменяла свою супер-яхту длиной 30 метров на скромный кораблик вдвое большей длины. И, после случая с ливийскими пограничниками, попросили испанских военных моряков защитить их от произвола.

Жил-был дурак. Но не Иван. Временами его звали Колей, но это не было его именем. Да и дурак-то он был по профессии, а не по болезни. В свои пятьдесят с лишним лет он ровно тридцать пропарился в местах различной отдалённости и весь его трудовой стаж насчитывал от силы пару месяцев. Сволочью он не был, хотя приходилось и воровать и «косить», и наркоманить. Врал он так же легко, как и пил. А пил он всё: воду, водку, бражку и коньяки, если подвернутся, политуру, жидкость для зубов, волос и для мойки окон. Не пропускал и растворители, которые годились для внутреннего употребления. «Пить можно всё, что горит!» — весело говаривал он, когда не терял человеческий облик. За этим обликом он следил ревностно. Прикид на нём был всегда «от фирмы». Даже, если он нёс его домой в положении далёком от вертикального.

В тюрьмах он был как дома. Безконфликтный и располагающий к себе, Коля всегда имел друзей и товарищей, которым сбагривал несъедаемые таблетки от дурости. И за это всегда был одариваем табачком, чаем и другими удовольствиями. Таким он мне встретился в испанской тюрьме. Благодаря ему я не откинул копыта от зимних холодов, потому что зачалился в застенки в летней одежонке, а пенитенциарной системе пиренейщины, до лампочки нужды отдельного зэка, от медицины до элементарного покрытия тела. Коля одел меня с ног до головы. Я же, как мог, пытался облегчить его повседневную жизнь в чужой языковой среде. Попытка научить его испанскому провалилась сразу же, не смотря на явный интерес Коли. Голова его, точнее внутренности головы, наотрез отказывались знакомиться с новыми словами и грамматикой и отправляла Колю в мир грёз после любого временного периода учёбы. Некоторого успеха мы вместе добились, выправляя его старческие признаки. Коля выгнул сгорбленную спину, перестал подволакивать ноги и с интересом начал разглядывать своё отражение в зеркале.

Нас объединяло не только советское прошлое, но и брезгливо-ироническое отношение к тюрьме, жильцам, правилам, охранникам и всему остальному. Поэтому, за нашу идеологию, мы оба оказались в спецтюрьме с драконовскими порядками, плохой кормёжкой, но с вполне сносным персоналом. Правда, верховная власть тут принадлежала самым гнусным представителям пиренейского мыса европейского полуострова Азии. Я понял, что мы с Колей должны исправляться. Сидели мы в разных блоках и переписывались по официальной внутренней почте.

Подумав немного, я сделал первые шаги к нашему переезду в более приятное для искупления вины место. Сначала я понаписал Коле текстов испанскими буквами, что ему, для успешного понимания, что от него требуется, а также для объяснения его нужд, позарез нужен персональный толмач и чтобы меня приглашали на эти мероприятия.

Он добросовестно отдал это администрации. Его отфутболили. Я писанул новые и Коля стал настаивать. Руководство взъелось и перекинуло Колю в мой блок. Первый раунд был выигран. Мы стали тратить меньше времени на инструктаж и атаковали в лоб всю местную управляющую банду.

— Вы только посмотрите на него, — говорил я врачу, соцработнику, психологу или воспитателю, когда мы оказывались на приёме:

— Он же идиот. У него даже пенсия была по дурости, но он её лишился, потому что попал в тюрьму и не прошёл из-за этого медицинское освидетельствование. Кто же ещё, кроме идиота может учиться четыре года на языковых курсах в одном и том же классе для начинающих.

Коля сидел при этом разговоре и с умным видом взирал на очередного убалтываемого специалиста.

— Его обязательно нужно перевести в другую тюрьму. Сам он никогда этого не попросит, потому что не понимает происходящего. А когда его выпустят за ворота, он опять попадёт под нехорошее влияние и вернётся обратно сюда.