Последняя акция - Ковалев Анатолий Евгеньевич - Страница 70

Авдеева эти аргументы не убедили, но Стацюра крепко стоял на своем, потому что задумал нечто, что казалось ему ужасно забавным. Он решил отвести гостю с девочкой верхнюю комнату башни, в которой недавно установили прослушивающее устройство, и записать их любовные игры на магнитофон, а потом прокрутить по телефону ее матери, этой истеричке из турбюро.

В тот самый момент, когда Ксюша решилась рассказать Лизе о своем сокровенном — о любви к Генке Просвирнину, за ней пришла Сатрапова…

— Ксюша, пойдем со мной, — позвала ее Вера Петровна.

— Зачем?

— Тебя хочет видеть один человек, — дернула она ее за руку и вывела из камеры. Ксюша на прощание махнула Лизе рукой, а та послала ей воздушный поцелуй. Саша уже спала, потому что паук уполз…

По крутой винтовой лестнице ее привели в просторную спальню с широким, из резного мореного дерева ложем. В открытых окнах бились от ветра шелковые занавески. Ксюша подошла к окну и увидела, что небо совсем просветлело, но солнце еще не показалось. Внизу стоял безводный фонтан, как из сказки дедушки Бажова Она однажды играла в драмкружке Хозяйку Медной горы. Вот бы сыграть это здесь, в лесу, возле этого фонтана. Она уже представила финальную сцену — Хозяйка Медной горы взмахивает рукой и из фонтана начинает бить вода в лучах восходящего солнца!

Ксюша вздрогнула, оттого, что кто-то положил руку ей на плечо. Это был старикан, мужчина лет сорока с озорным взглядом, она видела его на поляне. Но теперь он был пьян и еле стоял на ногах.

— Куколка моя, — сладко произнес старикан и погладил ее по голове. Она отстранилась от него, отошла от окна и увидела, что он абсолютно голый. Тут она все поняла и закричала:

— Мама!

— Не бойся меня, мой птенчик, — умолял он ее. — Дядя сделает тебе хорошо! — попытался он схватить ее за камзол, но она вырвалась и метнулась к двери. Дверь была заперта. Тогда она с криками о помощи стала бегать от него по всей комнате. И, когда силы начали ее покидать, она вспрыгнула на подоконник. — Не надо, куколка моя! Не делай этого! — в пьяных слезах просил он ее. — Спустись! Ты будешь жить в раю!

— Прощай, мамочка! — крикнула она и увидела лишь, как большое розовое солнце поднимается из-за сосен…

Уже на земле, на неестественно зеленом ложе, она взмахнула рукой, и ей показалось, что из фонтана брызнула вода, но это брызнула кровь в лучах восходящего солнца…

К завтрашнему отлету у него все было готово — вертолет, сумка с необходимыми вещами и фальшивый паспорт. Уход спланирован до мелочей. Утром он садится с пилотом и с девчонкой в вертолет, они перелетают в соседнюю область. Оттуда он с Машей — она по документам его дочь — летит в Москву. Мартынова уже, наверно, получила мексиканские деньги. Он, как и договаривались, отдает ей двадцать процентов, остальные Надька перечислит в Акапулько. Визу она им сделает в тот же день — у Геллы связи в посольстве! И улюлю, гуд-бай, матушка-Россия! Там он продаст девчонку, а на полмиллиона долларов в Мексике можно жить припеваючи, как Лев Давыдович Троцкий! Тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо! Лев Давыдович плохо кончил. Но надолго он там не задержится, лет через пять вернется, и уж тогда — «Вставайте, люди русские!» — забьет в колокола!

Иван прощался со своим недостроенным замком. Обходил башни, комнаты, залы… Жаль, продать его не успеет, и поручить некому, разве что Стефану Божко, отцовскому приятелю? Он и ему, Ивану, верой и правдой служит — носит еду заключенным, за клумбами следит, газон подстригает, — незаменимый человек.

Иван спустился в лабиринт подвалов. Вот только что делать с Соболевым, он еще не придумал. С одной стороны, Соболев может завтра ему пригодиться на тот случай, если накроют. А куда его деть, если вертолет благополучно поднимется в небо? Отпустить на все четыре стороны? Нет! Стацюра вдруг отчетливо услышал ласковый голос Парамонова: «Зачем лишний раз грех на душу брать?.. Вот тебя, Ванечка, я бы с удовольствием пришил». «А я возьму грех на душу, Андрей Ильич!» — с озорством школьника, прогулявшего урок, воскликнул он и вошел в каморку старика Божко.

Стефан Божко вел жизнь аскета, был вегетарианцем. Жил замкнуто и непорочно. От комнаты в башне, которую первоначально предложил ему Иван, решительно отказался, поселившись в темной подвальной келье, без окон.

Обязанности тюремщика его не тяготили, а, наоборот, напоминали о молодых годах, проведенных в тюрьме за славное бандеровское прошлое. Еще пятнадцатилетним юношей Стефан участвовал в карательных операциях, а после тюрьмы поступил в ремесленное училище, где и повстречал отца Ивана. Стацюра-старший никогда не забывал о своем старом приятеле. Стефан работал слесарем на заводе, а как вышел на пенсию, отец Ивана сделал его садовником на своей даче.

Но особенно Стефан пригодился Стацюре-младшему. Он помог ему осуществить давнюю, еще детскую мечту — иметь свою «подземку», какая была у деда на Буковине. У Стефана тоже была в те годы «подземка». Глаза старика заблестели — он загорелся этой идеей. Иван выделил ему двух рабочих со строительства замка, и работа закипела. Полгода ушло на «подземку» — рыть на Урале оказалось куда сложнее, чем на родной Буковине, часто лаз упирался в какую-нибудь подземную глыбу, и хоть все к чертовой матери посылай! Но Стефан, как стахановец, не спал, не ел, а к зиме девяносто четвертого «подземку» выстроил. Так что Иван теперь мог спокойно спуститься в погреб на даче и через полчаса вылезти в подвале замка, прямо напротив кельи Божко.

— Дядя Стефан, открой-ка мне камеру Соболева, — попросил Иван с порога. В келью к старику он заходить не любил из-за вечного чесночного духа, царящего в ней.

— Побачить решил хлопчика? — беззубым ртом засмеялся Стефан и снял с гвоздя связку ключей. — А он ничего, Ваня, смирный, — попутно сообщил старик. — Я думал, буянить будет, в дверь колотиться, а он сидит себе, помалкивает. Кушает, що дашь. — Стефан отпер дверь камеры, и Стацюра, шагнув в нее, бросил через плечо старику:

— Закрой нас. Я постучу.

Тот повиновался.

— А, вот наконец и рыцарь пожаловал! — не без иронии встретил его Соболев.

— Привет! — поднял Иван ладонь.

— А ты с годами не меняешься, — констатировал Юра, — все те же фашистские ужимки! Но развернулся ты, брат, надо признаться, со вкусом! Прямо государство в государстве — со своими тюрьмами, тюремщиками, заключенными… Не удивлюсь, если здесь по соседству окажется камера пыток!

— Ты тоже мало изменился, — в свою очередь заметил Иван. — Такой же дурак!

— Конечно, дурак, — согласился Юра. — Но лучше быть дураком, чем параноиком. Жить спокойнее, никому мстить не надо, и преследовать некого! Даже вот сейчас посмотри на нас со стороны — я сижу в твоем гестаповском подвальчике в ожидании приговора и при этом шучу и смеюсь тебе в лицо! А ты, Ваня, в зените собственного благополучия, катаешься как сыр в масле, сам себе бог, сам себе царь, караешь и милуешь — правда, последнее весьма сомнительно, — сидишь напротив меня и трясешься от злости! А сказать, почему трясешься?

— Ну-ка?

— Потому что руки в свое время у тебя оказались коротки — не достал ты меня, не унизил, не растоптал! А как хотелось, правда? Сколько раз ты мне тогда угрожал, и ничего не вышло! А ведь ты не из тех, кто бросает слова на ветер.

— Ты слишком много о себе мнишь, Соболев! Если бы не Мартынова, никто бы вообще о тебе не вспомнил.

— Надя так меня любит? Сильно же я ей в душу запал!

— Еще бы! С тобой она связывает все свои жизненные невзгоды! Из-за тебя она десять лет не приезжала в этот город.

— Боялась, что я побегу ее сдавать, если увижу?

— Боялась, что ты вообще где-то рядом ходишь, дышишь, одним словом, живешь! Она-то и поставила мне условие, чтобы тебя к ее приезду в городе не было.

— Надо же, — сочувственно покачал головой Соболев. — И у нее тот же диагноз!.

— Заметь, я при этом смеялся, но она оказалась права. Если бы не вмешательство Буслаевой, ты бы лежал сейчас под какой-нибудь березкой, а мое бы дело процветало! — При этих словах Иван поник головой.