Маленькие женщины, или Детство четырех сестер - Олкотт Луиза Мэй - Страница 40

— Откуда вы знаете о моих капризах, мисс, позвольте узнать?

— Знаю всё по его лицу — стоит взглянуть на него, когда он уходит от вас. Когда ваши занятия идут как следует, он смотрит весело и идет бодрым, быстрым шагом. Когда же вы изволите лениться, он уходит задумчивый и медленно удаляется, как будто колеблясь, не вернуться ли ему обратно и не попробовать ли еще раз удачнее исполнить свою обязанность.

— Это очень нравится мне. По лицу Брука вы ставите мне баллы за учение и поведение. Я видел, что он кланяется и улыбается вам, проходя мимо вашего окна, но не подозревал, что это условные телеграфические знаки.

— Никаких условных знаков и не существует между нами. Не сердитесь, Лори, а главное, умоляю вас, не говорите ему ничего об этом! Я это сказала, чтобы доказать вам, какое участие я принимаю в вас самих, да и все это должно остаться между нами, вы понимаете, — умоляла Мегги, испуганная мыслью о последствиях, которые могли произойти из ее неосторожной откровенности.

— Не бойтесь, не стану сплетничать, — возразил Лори, принимая тот «гордый и величественный вид», по выражению Джо, который являлся у него, когда он сердился. — Только мне уж придется постоянно заботиться о том, чтобы погода была у меня ясная, если Бруку вздумалось служить мне барометром.

— Пожалуйста, не обижайтесь, голубчик, я, право, не хотела читать вам морали, ни сплетничать, ни надоедать вам; мне было неприятно только, что Джо разжигает в вас чувство, от которого вы, конечно, сами станете скоро краснеть. Вы так милы к нам, мы все так вас любим — как брата, и потому я говорила с вами напрямик, то что думаю. Простите меня, слова мои ведь были все от чистого сердца! — И Мегги протянула ему руку с жестом, полным ласки и смущения.

Стыдясь минутной досады, Лори схватил маленькую хорошенькую ручку и, дружески пожимая её, сказал с жаром:

— Здесь одному мне следует просить прощения; я надулся и вообще целый день вел себя самым непозволительным манером. Вы отлично сделали, высказав мне всю правду в глаза; это чисто по-сестрински. Не обращайте внимания, когда я огрызаюсь подчас, тем не менее в душе я всегда вам благодарен за дружбу и искренность.

Желая доказать на деле справедливость сказанного, он старался быть как можно веселее и предупредительнее: предложил Мегги подержать ей моток, когда ей понадобилось размотать нитки, декламировал стихи в угоду Джо, тряс сосны для Бетси, собиравшей шишки, и помогал Эмми в ее рисунке, словом — оправдывал чем мог свое звание члена «Общества трудолюбивых пчел». Звон колокольчика, возвещавший, что Анна поставила чай на стол, раздался среди самого оживленного разговора о нравах домашних голубей, вызванного появлением одного миловидного представителя этой породы птиц около берега реки. Компания, услыхав призывной сигнал, поднялась на ноги и поспешно стала собираться домой к ужину.

— Будет ли позволено мне продолжать приходить сюда? — спросил Лори.

— Всеконечно, если вы будете умницей, полюбите ваши книги, как подобает будущему студенту, — улыбаясь, ответила Мегги.

— Постараюсь.

— Приходите непременно; я вас стану учить вязать чулки, как это принято в Шотландии, кстати, теперь большой спрос на этот предмет, — сказала Джо, развертывая свое синее вязанье, и, помахивая им над головой, как знаменем, пошла во главе процессии, потянувшейся к калитке сада.

В этот вечер в сумерках Бетси играла, по обыкновению, для мистера Лоренца, а Лори стоял у окна в тени занавески и с особенным чувством слушал маленького Давида, простая музыка которого всегда успокоительно действовала на его мятежную душу, он глядел на старика, сидевшего понурив свою седую голову и очевидно погруженного в воспоминания об утраченной им малютке. Лори тоже вспоминал, но его воспоминания не уходили далеко — он думал о разговоре на «Горе наслаждения» и давал себе слово принести добровольную жертву — отказаться от любимого воздушного замка, остаться при милом, одиноком старике и заботиться об его спокойствии, понимая, что он был всё, что оставалось на свете у осиротелого деда.

Джо усердно работала на своем чердаке, спеша, воспользоваться коротким октябрьским днем. В продолжение двух-трех часов, пока солнце освещало слуховое окно ее каморки, она сидела на старой кушетке и писала, не поднимая головы, окруженная бумагами, разложенными на сундуке, заменявшим ей письменный стол, в то время как любимица ее, крыса Скрабль, прогуливалась по солнышку в сопровождении старшего своего сынка, веселого юноши, очевидно гордившегося своими усами. Поглощенная в свое занятие, она царапала безостановочно, пока не исписала всей бумаги, до последней странички, которую закончила подписью своего имени с затейливым росчерком, после чего швырнула перо в сторону и и воскликнула:

— Я сделала все, что могла! Если это окажется негодным, то придется отложить попечение до тех пор, пока не научусь писать лучше!

Опрокинувшись на спинку дивана, она внимательно перечла написанное, кое-где сделала поправки и наставила множество восклицательных знаков в виде маленьких аэростатов, затем свернула рукопись в трубку, перевязала сверток нарядной красной лентой и впала на минуту в глубокое раздумье, доказывавшее, какую важность составляло для нее оконченное дело. На стене у Джо вместо полочек висела старая оловянная игрушечная кухня, в которую она прятала свои бумаги и книги от набегов Скрабль, любившей по-своему литературу и охотно превращавшей с помощью своих острых зубов попадавшиеся ей книги в летучую библиотеку. Джо достала из импровизированной своей конторки еще второй сверток, положила оба в карман и быстро спустилась с лестницы, предоставляя своей приятельнице грызть на свободе брошенные перья и лакомиться чернилами.

Она надела как можно тише шляпку и бурнус, пробралась к окошку, находившемуся как раз над низенькими воротами, крыша с которых спускалась дерновым откосом до земли, спрыгнула осторожно на дерн и, обежав кругом дома, вышла на дорогу. Тут только она перевела дух, окликнула проезжавший мимо омнибус, села в него и покатила в город, с веселым и таинственным видом.

Если бы кто-нибудь наблюдал за ней, то, вероятно, немало изумился бы ее поведению. Выйдя из кареты, она пустилась почти бегом по улицам вплоть до одной из самых многолюдных, где очевидно не без труда отыскала нужный ей дом, в ворота которого она быстро юркнула; но, дойдя до грязной лестницы и простояв перед ней с минуту, снова выбежала на улицу, с той же поспешностью, с какой пришла. Она несколько раз повторяла тот же маневр, к великой забаве одного черноглазого юноши, который смеясь смотрел на нее из окна противоположного здания. После троекратного отступления Джо овладела собой; отчаянным жестом нахлобучила свою шляпку на глаза и взбежала на лестницу с стремительностью человека, решившегося вырвать несколько зубов за один раз.

Над дверями между остальными вывесками красовалась также дощечка зубного врача, под которой искусственные челюсти медленно сжимали и разжимали два ряда белых зубов; глаза юноши не успели встретить эти предметы, как он уже, надев шляпу и пальто, очутился на крыльце и занял пост у дверей, в которые скрылась Джо, бормоча про себя с улыбкой и волнением:

— Как это похоже на нее: прийти сюда одной. Но если ей будет не хорошо, то надо же, чтобы кто-нибудь помог ей добраться до дому.

Не прошло более десяти минут, как Джо уже бежала с лестницы, с раскрасневшимся лицом и видом, подтверждавшим догадку, что она только что вынесла какую-нибудь нелегкую операцию. Увидав молодого человека, она немного повеселела и, проходя мимо, кивнула ему головой, а он пошел за нею и спросил с участием:

— Вам было скверно?

— Не особенно.

— Вы очень скоро отделались, однако.

— Слава Богу! Скоро!

— Зачем только вы пришли сюда одни?

— Потому что не следовало никому знать об этом!

— Вы самое странное создание, какое можно встретить. Сколько же зубов пришлось вам вырвать?