Авиатор: назад в СССР 3 (СИ) - Дорин Михаил - Страница 37

— 880й, заход, остаток ваш?

— 880й, понял, остаток 2500.

Посадку мне делать ещё рано. Сейчас значит, буду выполнять заход на посадку с проходом, и не раз.

Так я выполнил два прохода. Полностью до высоты ближнего привода я не снижался, поскольку условия ухудшились. Вообще стало не по себе, когда доходил до дальнего привода, а торца полосы не видно.

Зато пробивал сквозь нижний край свет того самого прожектора. Где-то там значит, была и полоса.

И вот он момент истины. Надо садиться. Остаток топлива уже не позволяет мне крутиться над аэродромом.

— 880й, заход с посадкой. Шасси, механизация выпущены.

— 880й, заход, — дал мне разрешение руководитель полётами.

Снова те же параметры, что и после прохода траверза дальнего привода. За бортом серая пелена, а перед тобой только приборы, которые ты обязан отслеживать постоянно. Самолёт послушно слушается меня, но напряжения у меня не меньше, чем когда мне следовало посадить «элочку» в поле.

— 880й, на посадочном, 600.

— 880й, удаление 12, на курсе, «режим», — дал мне команду руководитель зоны посадки.

— 880й, приступил к снижению.

Скорость 450 км/ч, закрылки выпустил во взлётное положение. Вертикальная скорость на вариометре 5 м/с и начинаю снижение. Пока скорость уменьшать ещё рано.

Высота подходит к отметке 400. Выпускаю закрылки в посадочное положение, и начинаю плавно уменьшать скорость. Полосы по-прежнему не видно.

— 880й, удаление 8, на курсе, глиссаде, — продолжает информировать меня зона посадки.

Авиагоризонт в норме, указатель скорости на отметке 380 км/ч, и вот-вот должен быть дальний привод, и раздастся звук в наушниках шлемофона.

— Удаление 5, — информирует «посадка».

И не вижу полосы. Слежу за приборами. Главное верить приборам! И вот он длинный и протяжный звук, означающий проход над дальним приводом, а полосы всё нет.

Стрелка АРК крутанулась и снова встала по направлению полёта самолёта. Компас автоматически переключился на ближний приводной радиомаяк.

— Удаление 4, на курсе, глиссаде.

— 880й, к посадке готов.

— Полосу видишь? — вышел в эфир руководитель.

Вот сейчас не до его вопросов! Напряжение такое, что пот с рук пропитывает шевретовые перчатки насквозь.

Вертикальная 4 м/с, высота уже 170 метров, а скорость 330 км/ч. Да где же этот прожектор?!

— 3, на курсе, глиссаде. Полосу видишь? — запрашивает у меня руководитель.

— Пока нет...

— Обороты и проход! — прозвучал в эфире громкий голос Реброва.

Видимо, вырвал Вольфрамович микрофон кого-то из группы руководства. Рука уже готова перевести двигатель на режим «Максимал», а самолёт в набор высоты.

— Ви... жу..., — медленно произнёс я, заметив пятно от прожектора.

И через секунду показался торец полосы. Вот она, родимая и вся мокрая от дождя. Давно так не было мне тепло на душе. Но ещё не всё.

Подхожу к полосе, и спокойно приземляю его, буквально на водную гладь. Дождь шёл очень плотный.

— Тормозной по скорости... Есть тормозной! — подсказал мне помощник руководителя полётами со стартового командного пункта.

А вот с торможением не так всё просто. Не сразу появляется сцепление, но потихоньку самолёт, всё же, затормозил.

— Фух! Это лучшая работа в мире, — громко произнёс я, и случайно заметил, что зажал пальцем кнопку СПУ.

Тут же отпустил, и в уши как посыпались различные команды. Помощник руководителя нервно пытался у меня уточнить, готов ли я сам зарулить.

— Не выкатился? — спокойно спросил в эфир руководитель.

— Нет, по четвёртой разрешите зарулить?

— Заруливай по-тихому. Там встретят тебя.

Нервное напряжение сразу улетучилось. Появился некий момент накатывания эйфории. Справился, никого не подвёл, ну и самолёт не поломал. Выйду — поцелую фюзеляж!

— А насчёт работы ты прав, — произнёс в эфир руководитель полётами.

Несмотря на, фактически, проливной дождь, меня ждала вся группа на стоянке. Как это обычно и бывает, я побыл несколько секунд рок-звездой, полетав вниз-вверх.

— Товарищ старший лейтенант, курсант..., — начал я представляться Швабрину по случаю первого самостоятельного вылета, но договорить мне не дал Ребров, отодвинувший в сторону моего инструктора.

— Ты, енот перепуганный, какого вонючего скунса ты не ушёл на второй круг, когда тебе приказали? — кричал Ребров, который был по цвету кожи похож на большое красное знамя с кокардой в фуражке вместо серпа и молота.

— Товарищ подполковник, представляюсь...

— Я тебя сейчас представлю к уборке сортира до конца лётной практики, флюрограмма ты лупоглазая, — продолжал Ребров тыкать в меня своими пальцами и брызгать каплями дождя, которые стекали к нему в рот.

— Товарищ командир, ну он же...

— А ты, Иван Фёдорович, — буквально впритык к Швабрину подошёл комэска. — Ты... хр... храшо его научил!

Ребров попеременно потыкал в нас пальцами, не зная как ему сейчас ещё нас отругать.

— Чего встал, Родин? Давай представляйся, орёл ты наш, — сказал Ребров, слегка улыбнувшись.

После моего доклада, Гелий Вольфрамович не стал скрывать эмоций. Он долго тряс мне руку и говорил напутственные слова. Не смущал его и усилившийся дождь, и, прятавшиеся под крылом самолёта мои товарищи и техники.

Дни лётные шли один за другим, прерываясь на периоды общей и предварительной подготовки. Также существовали и выходные, которые я всегда проводил со своей Женечкой.

— О чём думаешь? — спрашивала она меня, когда мы сидели с ней на набережной, смотря на заходящее солнце.

Я сегодня был очень молчалив. Снова мне вспоминались родители. Точнее это родители настоящего Родина. В голове проносились, словно на быстрой перемотке, моменты его детства.

Вот, старший Родин надевает свою потёртую шевретовую куртку и фуражку, уходя на службу. Мать, Валентина, что-то перекладывает по конвертам, не подпуская к себе Сергея, говоря, что это всё очень важно и по работе.

Мой реципиент не помнил родительских ссор или ругани. Не отложились у него в памяти и какие-то пьяные застолья или скандалы с бабушкой и дедушкой. Он помнил лишь походы к речке, шашлыки и игру на площадке. Эта семья казалась мне идеальной. Такой, которой у меня никогда не было ни в этой жизни, ни в следующей.

— Родителей вспоминаю. Их не стало в один день с разницей в год, — спокойно сказал я, прижимая к себе свою девушку.

— Это очень грустно. Мне жаль, что у тебя так вышло. Представляю, как бы они тобой гордились.

— Возможно. Не узнаем уже. Плохо, что я не знаю, как погибла мать, а настоящие обстоятельства гибели отца ещё не скоро... точнее, вряд ли, когда-то будут афишироваться. А значит он погиб зря...

Женя вскочила с места и удивлённо уставилась на меня.

— Как ты так можешь говорить? Он был офицер? — воскликнула она.

— Конечно. Ты же знаешь, не так ли?

— Я задаю вопросы. Он погиб в бою?

— Да, но...

— Без «но»! Не порочь его память своими сомнениями. Он шёл в свой каждый полёт осознанно. С первого до последнего вылета! И никогда так не думай, что он погиб зря. Сергей Родин, твой отец, погиб за нашу Советскую Родину, а не потому что хотел себе звезду Героя Союза на грудь. Тебе ясно?

Что тут ей скажешь, когда она такая серьёзная. Моя Женечка очень красноречива была в своей речи сейчас.

— Так точно, мой генерал, — кивнул я, и взял её за руку, чтобы притянуть к себе. — Иди ко мне, и успокойся.

— У тебя же есть возможность встретиться с тем доктором или учёным, верно? — спросила Женя, присаживаясь мне на колени.

— Для этого надо ехать в Москву и попытаться с ним встретиться. Я, как бы, сейчас учусь ещё.

— Значит, так. В следующий отпуск мы едем с тобой в Москву, чтобы найти этого Гадова, — сказала Женечка решительным тоном.

— Платова, дорогая моя. Пла-то-ва. Степаном Степановичем звать. Где-то в академии наук...

— Так это же прекрасно! Папа мой собирается на конференцию именно туда. Я могу поехать с ним, а ты уже с нами...