Неудача в наследство (СИ) - Романюк Светлана - Страница 34

Аннушка в очередной раз зажмурилась, пытаясь и слёзы сдержать, и знак на груди Настасьи в подробностях припомнить. Его следовало описать и описание приложить к заявлению.

Что произошло с Настасьей девять лет назад? Почему она решила расстаться с жизнью, оставив себе лишь жалкий клочок? А будущим детям своим и клочка не оставила… Вообще их будущего лишила. Ни малейшего шанса на существование не дала! Как назвать это? Убийство ещё нерождённых? Жертва? Что выторговала она у богов за эту непомерную плату?

Аннушка отложила перо и, выбравшись из-за стола, зашагала по комнате. От окна к двери и обратно. Из стены вынырнула Александра Степановна, посмотрела на метания внучки, головой покачала да и скрылась тихонько, стараясь не привлекать внимания. Аннушка ни появления её, ни ухода не заметила.

Задать самой Настасье вихрем кружащиеся в голове вопросы Аннушка не смогла. Забоялась. Чего? Она и сама не могла сказать точно. Разве может бояться смерти та, что уже столько лет разговаривает с перешагнувшими за черту? Оказалось, что может. Страшит не смерть, пугает неправильность перехода, искарёженность.

А вот видящему, который это безобразие составил и активировал, Аннушка бы вопросы позадавала! Но не судьба, судя по цвету символов, он мёртв давно. Но как он мог?

По всему выходило, что знаки зажгли девять лет назад. Настасья ровесница Аннушки, значит, было ей тогда лет семнадцать-шестнадцать. В памяти тотчас же возник образ сестры. Семнадцать – тот возраст, когда у девушек волос долог, да ум короток. Затем перед мысленным взором Аннушки предстал вечно влипающий в неприятности Петенька Орлов. И Аннушка признала, что наличие разума в этом возрасте ни с полом, ни с длиной волос не связано… Но можно ли на возраст жестокость и подлость списывать? Неопытность, недальновидность – да, а жестокость? О чём думала, чем руководствовалась Настасья, когда девять лет назад отказалась от возможности родить детей, от большей части своей жизни и тем самым приговорила себя к перерождению в мире Девятиликого? И можно ли считать жестокостью принесение в жертву тех, кто ещё не рождён, тех, кто лишь мог бы родиться много лет спустя?

Аннушка бросилась на кровать, перекатилась на спину и легла поверх покрывала, раскинув руки. Свечи хорошо освещали лишь стол и бумаги, лежащие на нём, вся остальная комната погружалась в полумрак. Аннушка устремила взгляд в дальний верхний угол, туда, где тени были гуще всего. Они клубились, ворочались. Не угрожали, нет. Ворчали только, на то, что их тревожат в столь позднее время, не дают выспаться.

Аннушка улыбнулась им, как старым знакомым, она даже в детстве темноты не боялась, до того, как дар открылся, а уж сейчас и подавно — не страшно. Вспомнилась нянюшка и её сказки на ночь. Особенно яркие были о Соколе-страннике, который мог разговаривать с богами и беспрепятственно летать по трём мирам. Приключения в мире Девятиликого всегда самые жуткие и захватывающие выходили. И мир такой же. Когда маленькая Аннушка удивлялась этому, нянюшка объясняла ей, что Девятиликий ещё дитя, он не злой, просто ещё не всегда разумеет, как лучше, что хорошо, а что плохо, ошибается. И те люди, что запутываются, творят злые дела и не раскаиваются в этом после смерти здесь, в мире Шестиликой, перерождаются в мире Девятиликого, чтобы взрослеть и учиться, и чтобы бог тоже взрослел и учился вместе с ними.

Каждый вечер нянюшка рассказывала новую историю и никогда не повторялась. Аннушке было страшно и интересно одновременно, она затаив дыхание слушала о мире Трёхликого, о землях Девятиликого. Нянюшка даже о мире Шестиликой, хорошо известном и родном, так умела рассказать, что у слушателей рот открывался от изумления.

Сказки о Соколе-страннике закончились после того, как одну из них услышала Татьяна Михайловна. Маменька пришла в ужас. Долго корила нянюшку, пыталась объяснить Аннушке, что сказки эти плохие, бросалась такими словами, как «богохульство», «старообрядчество» и «ересь». Потом к ним в дом приходил отец Авдей и говорил маленькой Аннушке проповеди, пел церковные гимны и читал Священную книгу. Аннушка тогда так и не поняла, что неправильного и плохого было в тех сказках, отец Авдей говорил всё то же самое, только скучно и слова трудные использовал. Если честно, она и сейчас особых отличий не видела, ну разве что о Соколе-страннике в Священной книге ни слова.

Аннушка вздохнула, поднялась с кровати и вернулась за стол. Кто она такая, чтобы судить, стоили полученные Настасьей дары её жертв или нет? С этим прекрасно справится Божественное семейство. Но судя по знаку искупления, что Настасья у себя на поясе изобразила, сама вышивальщица в содеянном раскаивалась. А может, и опять торговалась, пытаясь в обмен на очередную жертву получить возможность в новой жизни вернуться в мир Шестиликой.

На столешнице лежало два наполовину исписанных листа и стопка чистой бумаги. Впереди ещё много работы, к утру нужно закончить два экземпляра. Один передать в местный суд, второй отослать в Специальный комитет при особе Его Императорского Величества. Формально у неё на это было три дня, но затягивать не хотелось категорически. Аннушка взялась за перо и принялась выводить строчку за строчкой.

Наступившее душное, наполненное гулом мух утро ничем не отличалось от череды таких же. Разве что была шестица, и все работники поднялись часа на три раньше обычного, чтобы расправиться с делами к полудню. Михаил бродил по дому, к нему подходили с вопросами, просили что-то решить. Он, не слишком вслушиваясь, что ему говорят, кому-то кивал, от кого-то отмахивался.

Мсьё Нуи со вчерашнего дня так и не появлялся, и Михаил уже начинал ощущать некоторое беспокойство по этому поводу. Неприятностей ещё и с этой стороны не хотелось категорически.

Наконец, устав от деловитого мельтешения слуг и собственного безделья, Михаил приказал заложить коляску. Следовало встретиться с Андреем, поделиться добытыми вчера сведениями. Михаил небрежно сунул вчерашнюю бумажку с именами в карман и отправился к приятелю.

Лошадки послушно везли лёгкую коляску по пыльной дороге. Прохор, который обычно исполнял роль кучера, сказался больным, и на козлах мурлыкал что-то не слишком музыкальное здоровенный детина, имя которого вертелось где-то на задворках сознания Михаила, но ухватить его никак не удавалось. Не сказать, что Милованову так уж было нужно это имя, но невозможность выудить его из недр памяти раздражала неимоверно, так же как и зудящий Знак с четырнадцатью треугольниками, и пыль, назойливо лезущая прямиком в горло.

Когда коляска подкатила к жилищу Андрея Дмитриевича, Михаил выпрыгнул из неё как ужаленный и устремился к крыльцу. Дверь отворилась, стоило ему на нижнюю ступеньку шагнуть. На пороге стояла древняя старуха, доставшаяся Андрею Дмитриевичу вместе с домиком по наследству от прежней хозяйки. Старуха была одинока, подслеповата, считала себя ключницей и продолжила служить новому хозяину верой и правдой, как до того служила его тётушке.

— Ходють и ходють! В шестицу и то от вас покою нету, — задребезжала она, не дав Михаилу и рта раскрыть. — Его благородию и передохнуть некогда. В храм и то отлучиться не может!

Михаил скептически заломил бровь, подумав, что не замечал за приятелем излишней набожности. Старуха меж тем продолжала скрипеть:

— У всех-то вас дело к заседателю! И каждый-то с заботами! А ему, бедному, — только успевай поворачиваться! Исхудал… измучился… Ночей не спит.

— У Андрея Дмитриевича посетитель? — озвучил Михаил возможную причину столь неласкового приёма.

— Да не один, — подтвердила его догадку собеседница.

Она ухватилась сухонькими узловатыми пальцами за дверные косяки и выглядела столь грозно, что сразу становилось понятно, что сдвинуть её с этого места будет непросто.

— Солидный, пузатый, — продолжала старуха, и Михаил не сразу понял, что она переключилась на описание опередившего его посетителя, — с бумагами и дочерью. Девку-то зачем взял? Что девка в делах судейских понимать может?