Неудача в наследство (СИ) - Романюк Светлана - Страница 88

Призрачный Милованов-старший демонстративно заскрипел суставами, устраиваясь на стуле поудобнее. Милованов-младший синхронно с ним двинулся на софе. На лицах обоих отразилось одинаковое выражение, как будто они изо всех сил стараются удержать за зубами обращённое к рассказчику понукание. По замеченной в углах усталых глаз Ромадановского усмешке Аннушка поняла, что эту схожесть у предка и потомка не только она отметила.

— Когда Пётр Ростиславович в себя пришёл да разговаривать связно смог, то слова его мне кое-что напомнили. Историю одну. Про отступника, что в середине прошлого века из одной общины выгнали. Её трижды фиксировали.

Ромадановский взял пачку пожелтевшей от времени бумаги, что до того на подлокотнике лежала, и похлопал ею себя по колену. Аннушке показалось, что Андрей Дмитриевич за этими бумагами следит прямо-таки с болезненным любопытством. Миловановы щурились на князя всё с большим нетерпением, и даже миловановский камердинер-друг к беседе интерес выказал, оторвавшись от созерцания открывающихся из окна видов. Леонтий Афанасьевич же, видя это, лишь жмурился как сытый кот, голос его делался всё мягче, всё певучее, так нянюшка Аннушке в детстве сказки о Соколе-страннике сказывала.

— Жил в одной общине видящий. Орьл его звали. Сильный он был, находчивый да до знаний жадный. Могучие дела совершал, с богами каждый день разговаривал. И стать бы ему героем, каких ещё свет не видывал, да подвело его сердце холодное, чёрствое да замыслы честолюбивые. Знания для него превыше человеческой жизни оказались. Решил он до самого Трёхликого докричаться, да не просто услышанным быть, а призвать его в мир Шестиликой и ответа с бога стребовать, как ему отличиться, что сделать, чтобы в веках прославиться? А для того обманом заманил он всех детей, что в общине тогда имелись. Поверили они ему, так как знали его хорошо и о том, что он зло замыслил, не думали. Пошли за ним в чащу. Тех, кто мал был и ножками ещё не владел, старшие несли. Убил их Орьл. И потекла кровь рекою. И разверзлись небеса, задрожали основы, и ступил Трёхликий на застонавшую под его тяжестью землю, и ответил дерзкому, что его уже и так не один век помнить будут, о злодеянии его из уст в уста рассказывать. Сказал так и покинул мир наш многострадальный, чтобы не рухнул он под его тяжестью. На его место Шестиликая явилась. Залечила раны мироздания, супругом её оставленные, да обратила на Орьла взор свой, скорбью и гневом наполненный. Вопросила его: «Что ж наделал ты, неразумный?» — да горько заплакала, не в силах придумать достойного наказания. Примчался к Шестиликой сын её, обнял, слёзы высушил. Не долго пробыл Девятиликий подле матери. Тяжело ему у нас находиться, не вдохнуть полной грудью, не выдохнуть. Длань свою на лоб Орьла возложил да в свой мир отправился. Взглянула Шестиликая на чело злодея, усмехнулась горько и навсегда отворотилась. Прибежали родители, о детях своих тревожащиеся, увидели, что мертвы они все, разумом от горя едва не помутились. Хотели Орьла на клочья порвать да узрели знак, что на лице у него пылал, и поняли, что наказан он уже. Отступились. Ничего ему не сделали, лишь изгнанием ограничились.

Князь сделал паузу, обвёл притихших слушателей внимательным взглядом, чему-то кивнул и продолжил уже иным тоном:

— На этом с пересказами старообрядческих летописей я, пожалуй, закончу. С тех пор как Орьл в Славии появился, поколений пять смениться успело. Мы даже пробовали следы его искать. Но до последнего времени не слишком-то получалось… Пётр Ростиславович вот только на кое-какие подробности свет пролить смог. Жизнь Орьла была не сказать что долгой. Потомки его стали носить фамилию Орловы. Нда… потомки… — голос Князя звучал сухо, безэмоционально, но на Аннушку это производило гораздо большее впечатление, чем напевный говор и мурлыкающие интонации. Сразу становилось понятно, что это не страшная сказка, а самая настоящая быль. — Сына он после себя оставил. Одного. Не знаю, что там на самом деле было, Девятиликий ли постарался, или сход однообщинцев наказание сотворить смог, но прокляли его знатно. Умереть он должен был в муках, страшных и нечеловеческих, многократно превышающих те муки, что дети, им в жертву принесённые, испытывали, при этом приближение смерти суждено ему было предчувствовать заранее. Загодя. А вот из-за чего он погибнет — то до последнего тайной оставалось. Только чем ближе к смертному часу, тем неудачливее Орьл становился, на ровном месте голову проломить пытался. Чем дальше, тем больше роковых случайностей на него сыпалось и тем страшнее были видения, что гибель предрекали. И единственное, что могло эти мучения отодвинуть, подарить несколько лет или месяцев обычной жизни — это жертва, проведённая по определённому ритуалу. Жертва тоже не абы какая, а родная кровь! Брат, сестра, мать, дети — самые близкие люди. Единственный, кого он тронуть не мог, — это первенца. Первенца то же проклятие и хранило. До смерти Орьла, а после — убивать стало. Такое вот проклятие… Рок, неудача со смертельным и мучительным исходом в наследство. Орьл видящим был, а сыну его дара не досталось. Орьл о нём позаботился, — последнее слово Ромадановский произнёс кривясь, явно вкладывая в него противоположный смысл. — Заранее научил, как ритуал проводить, и сделал несколько артефактов, чтобы это даже без дара возможно было. Да… Так и жили Орловы в ожидании и предчувствии смерти, убивая детей своих в попытках этот момент отодвинуть.

— Как же так?! — ахнула Аннушка. — Пётр Ростиславович не родных ведь, не детей… Нету их ещё… Зачем же? Как?

Князь вскинул голову, двое видящих встретились взглядами, Аннушке показалось, что она куда-то проваливается, теряет зрение, опору и сознание. Когда тьма рассеялась, то видела она уже совсем другую комнату и другими глазами.

Петенька смотрел на выгибающегося дугой человека и никак не мог поверить ни в то, что этот воющий обрубок его отец, ни в то, что рассказанная им история — правда. Нет! Какие ритуалы на родной крови?! Это сказки, просто страшные сказки! У отца гангрена и множественные повреждения внутренних органов. И внешних. Петенька слышал, как Поликарп Андреевич говорил маменьке, что он бессилен и единственное, что может сделать, — это дать обезболивающее, оно утишит боль, но может вызвать некоторую спутанность сознания, галлюцинации и бред. Из горла отца вылетел звук, даже отдалённо не напоминающий человеческий. Видно, не очень-то помогал этот порошок от боли, а вот сознание путал знатно. Виданное ли дело?! Убивать своих детей! Отец этого бы никогда не сделал! Никогда! Даже помыслить о таком было невозможно!

Но в памяти настойчиво всплывали воспоминания о братишке, что внезапно умер, когда ему ещё трёх лет не было. О двух сёстрах, что родились одна за другой с интервалом в год, но не пробыли на этом свете и недели. Петенька их совсем не помнил, он и видел-то их всего по разу. Зато очень хорошо помнил мать. Сперва весёлую, счастливую, с большим круглым животом, а потом — резко похудевшую, с заплаканными глазами и распухшим носом. И как Поликарп Андреевич и отец Авдей хором говорят о провидении, о Шестиликой и её милосердии, но мама не утешается, а только пуще плачет.

Ещё отчего-то вспомнилась Параска. Она появилась в доме года три, а может, и четыре назад. Родители тогда часто запирались, ссорились. Отец кричал, а мама плакала украдкой. Звали Поликарпа Андреевича, тот приходил, долго был у матери, затем ещё дольше что-то говорил отцу, разводил руками и качал головой. Отец ярился, бил посуду. После они с матерью куда-то уезжали. Несколько недель их не было. Петенька тогда скучал шибко, но терпел, отчего-то верилось, что нужно потерпеть, когда родители вернутся, всё наладится. Всё вновь хорошо будет. Родители вернулись, но мать по-прежнему была грустна, а отец — зол. Затем он куда-то уехал один, а вернулся уже с Параской — крепкой конопатой девкой. У Орловых и до реформы-то крестьян всего и было, что две семьи, они на земле работали. А в дому маменька сама справлялась. Ну разве что бабка ей иной раз приходила помогать. А теперь появилась Параска, и ей даже выгородили в кухне небольшую комнатушку. Маменька Параску отчего-то сразу невзлюбила, ходила смурнее прежнего, хотя Параска была доброй, работящей и покладистой, ни в чём ей не перечила. Петенька хорошо помнил кроткие коровьи глаза на её лице и запах. От Параски всегда пахло теплом, потом и едой. Может, это было оттого, что она жила при кухне? Папенька, напротив, с появлением Параски успокоился и повеселел. Когда у Параски стал расти живот и она всё больше стала напоминать корову Зорьку до того, как та отелилась, маменька и вовсе перестала выходить из комнаты, плакала целыми днями. Телёнок, вернее ребёнок, у Параски родился громкоголосым. Особенно громко он кричал ночами, требуя материнского внимания и еды. Петенька не высыпался несколько недель, а потом привык и уже не замечал шума. Когда в доме наступила тишина, Петенька даже не сразу это понял. Просто в один день увидел, что Параска молчалива, заплакана и бледна, а маменька не запирается в комнате, не ругается, а смотрит на неё с жалостью. После этого две женщины не то чтобы подружились, но мать больше Параску не шпыняла и посуду не била. Живот у Параски стал расти второй раз. Чем больше он становился, тем задумчивее и суровее становилась Параска. А потом она исчезла. Отец метал громы и молнии, ярился. Ругал реформу. Маменька молчала, но Петенька видел, что она тихонько радовалась. Затем папенька поехал искать и возвращать Параску, но вместо этого нашёл старую яму с кольями на дне. Её, видно, вырыли несколько лет назад, когда на юге были пожары и, спасаясь от них, в окрестные леса много всякой живности пришло. И волки, и даже медведи. Волки в ту яму так и не попались. А папенька…