Я твоя навеки, ты мой навсегда (СИ) - Ночь Ева - Страница 46

– Потому что «нет», Островский. Я не собираюсь замуж только потому, что ты мне ребёнка заделал.

Ах, значит, хоть это она признаёт – моё отцовство. Да кто бы и сомневался – мы ж из постели буквально не вылезали, так старались. Собственно, не только ребёнка ради, но это уже детали. Как-то я не сомневался, что за малышом дело не заржавеет.

– А по любви замуж не хочешь выйти? – спросил и понял, что голос меня предал.

Бояркина застыла, как Снегурочка в Ледниковый период. Обморозилась на миг. Отлично. Вот пусть так и стоит, потому что у меня как раз тот самый шанс выпал.

На миг я бросаюсь к двери и закрываю её на ключ, чтобы ни один фашист не прошёл, пока я тут решаю важные вопросы своей личной жизни. Пусть хоть головой бьются. С этой же целью я снимаю трубку с телефона – пусть звонят в колокола.

– Я знаю, что у меня всего один шанс. Я знаю, что ты вправе выгнать меня. Но не тронусь с места, пока не выслушаешь до конца.

Она молчит. Бледная. Только глаза синие светятся. Губы сжала покрепче да руки в кулаки. Боится. Бедная моя девочка боится. И это даёт мне силы говорить дальше.

– Я не могу вычеркнуть прошлое. Я не могу его изменить. Но в том прошлом было много хорошего, Илон. Не будь его, я бы тебя не встретил. Это оно, то прошлое, подарило нам друг друга. Я знаю, что виноват. Я знаю теперь, что должен был больше слушать своё сердце, чем других людей. Я говорил с бабушкой. Она ничего тогда мне не рассказала, посчитала, что так лучше будет. И я теперь знаю, зачем ты у отца деньги взяла. Они именно этому и послужили в итоге. Но никто не виноват в том, что я натворил. Мне бы надо было не таким принципиальным быть. А может, даже наступить на горло дурацким принципам. Тогда я был молод, горяч и дурак, если уж совсем откровенно. И для меня наши отношения не игра. Не повод перечеркнуть всё, что было. Я наоборот: хочу, чтобы у нас было, как прежде, и лучше, чем когда-то, потому что мы выросли, Илон. И ты, и я. И жениться я на тебе хочу не потому что у нас уже есть малыш. Я всегда любил и люблю тебя. Тебя, Илон.

Она молчит. Пальцы совсем белые. На ладонях, наверное, следы ногтей останутся. Глупышка моя, трусишка. Глаза закрыла, а из-под ресниц слёзы блестят. Черт с ним со всем, с этими объяснениями.

– Я никуда не уйду, слышишь? – опускаюсь на пол и обнимаю её колени. Головой в низ живота утыкаюсь. Там спит наш малыш. Или малышка – не важно. – И тебя не отпущу ни за что. Так и будем стоять, пока ты меня не простишь. Я не верю, что… я просто так… ничего не значу для тебя. Не верю, Илон.

В этот миг её пальцы касаются моих волос, и я чувствую такое облегчение, что готов расплакаться.

Может, мужчины и не плачут. Но в какие-то вот такие моменты и нас накрывает сумасшедшая волна, когда чувства опережают сознание.

– Глупый. Кто ж тебя отпустит? – всхлипывает Илонка, и я вскакиваю, чтобы подхватить её, прижать к себе, поцеловать.

– Моя. Только моя, – бормочу, а внутри растекается жидким мёдом такое счастье, что я готов достать до неба рукой, прыгать козлом через заборы, любить весь мир.

– Значит, ты всё знаешь? – спрашивает Илонка тихо.

– Да, знаю.

– Зачем тогда играл?

– А я и не играл вовсе, – отвечаю честно. – Это были твои условия, я на них согласился, потому что если б начал сразу объясняться, ты б меня за упоминание прошлого послала куда подальше, а я, знаешь ли, не согласен. Ни тогда, ни сейчас. И, если ты помнишь, я делал попытки поговорить. А ты пряталась, как улитка. Но я всё понимаю, Илон. И готов был ждать, сколько нужно. И даже если ты надумаешь меня веником отходить, стерплю. Но лучше, конечно, без крайних мер. Я согласен на любовь, как и Васька. Мне нужна семья и мой маленький львёнок.

– Львёнок? – распахивает Илонка глаза и словно прислушивается к себе.

– Ну а кто ж ещё? – ворчу, загребая её в свои объятия покрепче. Я папа, ты мама. У нас есть Васенька и Львёнок. Очень даже семья, правда?

– Как родится Львица, вот ты расстроишься, – уже не плачет, а тихо смеётся моя дорогая девочка.

– И ничего я не расстроюсь! Перестань глупости говорить! Она или он – не важно. Тут другое: этот малыш – наш. Твой и мой. Ну, может, немножко бабушки Алины и Васьки. Ты ж бабулю простишь, да? Она каждый раз о тебе спрашивает. Увидеться хочет. Я к ней через день в больницу хожу, скоро выпишут уже, а мы с тобой всё никак не могли нормально поговорить.

– Я и не сержусь на неё, – вздыхает Илона и гладит меня по щеке. Родная моя. Как же я долго ждал именно этих драгоценных мгновений, когда больше не нужно ходить, словно по минному полю. – Она как лучше хотела. Я понимаю. Просто одиннадцать лет дались нелегко. Вроде всё есть, а главного не хватает. Сердце словно упало в спячку и не хотело просыпаться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Проснулось? Очнулось? По-прежнему любит меня? – спрашиваю с надеждой.

– Ну, ты и нахал, Островский, – возмущается моя жгучая блондинка и бьёт кулачком в плечо. Ну, это куда лучше веника. К тому же, это и не удар, а так, акт неповиновения господину.

– Прости меня. За прошлое. И за шампанское при встрече, – каюсь во всех грехах. – Я голову потерял, как тебя увидел. Да и вообще всё время сам не свой. Индульгенция нужна. Выпишешь?

– У меня даже злиться на тебя не получается, Бодь, – шепчет Илонка.

– Ну, скажи мне самые главные слова, не стесняйся! – подбадриваю её и подталкиваю к признаниям.

Но Илона, пока ещё Бояркина, умеет удивлять. Отстраняется и с пафосом и придыханием выдаёт:

– Я твоя навеки!

Тоже неплохо. Не помешает заполучить её в безраздельное пользование.

– А ко мне переедешь? – спрашиваю на всякий случай, хоть уже мысленно и машину нанял, чтобы вещи её забрать, и давно апартаменты приготовил для моей драгоценной почти жены.

– Ты мой навсегда! – наводит на меня указательный палец. – Перееду, конечно. Не брошу без присмотра. А то таких котяр быстро уводят и в семьях пригревают.

– Не-не-не! – мотаю головой. – Я не такой. За кусок колбасы не покупаюсь. У меня всё самое лучшее есть.

– А с братом поговоришь? – прищуривает она глаза.

Ну, всё. Пошло-поехало. Кое-кто понял, что может из меня верёвки вить, а поэтому начинает диктовать условия. Но она и тут опоздала.

– Я подумаю, – важно киваю, делая вид, что соглашаюсь на требования моей ненаглядной террористки.

А что? Могу ж я немного ей голову поморочить? Имею на это полное право, коль уж я её навсегда, а она – моя навеки.

К выходным мы наметили глобальный переездище. Кочевали по маленькой Илонкиной квартирке – от спальни к ящикам, куда вместе складывали её пожитки, которых вроде бы и немного, но, как оказалось, переезд всё же хуже пожара – народная мудрость не врёт.

Васька смотрел на нас то снисходительно, то осуждающе, но голос подавал, когда ему хотелось пообщаться и пожрать.

– Вообще – золотой кот! – любовно почёсывала его за ухом Илонка. – Он не орёт, ты заметил? Деликатно так шепчет. И это ты хорошо придумал, Островский – взять котика в дом.

С этим я был полностью согласен: Васька преобразился буквально за несколько дней. Из худющего облезлого несчастного животного он постепенно превращался в настоящего домашнего любимого питомца. У него даже харя пошире стала. Я уж молчу про выражение морды – абсолютно счастливый котэ.

Васенька чётко срубил фишку: его не выгонят, а потому вовсю пользовался привилегиями. Спал на подушке, которую ему Илонка пожертвовала. Прилезал ночью к нам в постель и разваливался в ногах. Ел от пуза, но не жадничал, лез с нежностями и вообще вёл себя, как настоящий член семьи: участвовал во всех наших маленьких или больших делах. Он даже коробки с барахлом охранял с таким видом, будто говорил: если б не я, чтобы вы делали?

К выходным выписывали бабулю из клиники. Вот так всё совпало – в кучу. На почти семейном совете мы решили бабулю забрать к себе.

– Нечего ей самой сейчас быть, когда мы есть, – сказала Илона. – К тому же, Новый год близится. Я не позволю, чтобы она в одиночестве загибалась.