Свободен - 2 (СИ) - Лабрус Елена - Страница 19

Снова ударяет в нос острый запах корвалола, что подаёт ей заботливая Лиза. Звенит графин. Булькает вода. И стучат зубы о тонкие края стакана.

— Не рассказывайте, Майя Аркадьевна, — сжимает её плечи Лиза. — Не надо. Какая уже разница. Раз столько лет молчали.

— Не могла я, просто не могла. Как тогда не могла позвать на помощь. Кто бы мне помог? Старичок-отец? Наоборот, старалась, чтобы они за стенкой ничего не услышали. Губу закусила и молчала. А сопротивляться сил не было.

— Да куда ж! Против здорового мужика разве устоишь, — тяжело вздыхает Елизавета Марковна и тоже встаёт. Наливает себе воды. — Но столько лет врать, Майя, — выпивает она налитое залпом. — Столько судеб сломать, вот так… — качает головой.

— Клянусь, Лиза! Я не врала. И не было тогда никаких тестов ДНК. Но как бы мне ни было стыдно, а гинекологу я рассказала, что меня изнасиловали. И она меня уверила, что если я беременная, то точно не от второго. И я ей поверила. И забыла всё как страшный сон. Забыла, — прерывисто, судорожно вздыхает она. — Пока не встретила его сегодня, — закрывает она лицо руками. — Ну, кто? Кто бы мог подумать, что из тысячи женщин Артём выберет… эту.

Её снова душат слёзы. И Елизавета Марковна тоже плачет. Рос отвернулся к окну. Захар у того же открытого окна курит одну за одной. Мама раскачивается как маятник, обняв тётю Валю. И никто, никто из них не смотрит на меня.

На меня, не сказавшую ни слова. Не проронившую ни слезинки. Неживую. Срубленную под корень, как ель.

Хвойные деревья умирают долго. Так и стоят нарядные, радуя глаз хвоей. Так и уходят под зиму, зеленея иголками. А весной, когда всё просыпается, в один день желтеют и осыпаются. И тогда только все понимают, что это дерево умерло. Давно. Что уже поздно. Всё поздно.

— Отвезите меня кто-нибудь домой, — мой ровный спокойный голос заставляет всех замереть.

— Там оплаченный лимузин, — неловко кашлянув, первой отвечает Лиза.

— Хорошо, пусть будет лимузин, — встаю я.

— Ланочка, я поеду с тобой, — кидается ко мне мама.

— Оставьте меня, пожалуйста, одну, — качаю я головой. И выхожу ни на кого не глядя.

И еду в огромной пустой машине. Одна.

Одна поднимаюсь в пустую квартиру.

Снимаю платье. Вытаскиваю из волос колючие шпильки.

Ложусь в кровать. Укрываюсь одеялом.

Прижимаю руки к животу.

И только теперь позволяю себе заплакать.

Его ключ поворачивается в замке тихо, почти неслышно. Но я знаю, что это он.

Как он знает, что я не сплю, хотя на улице давно темно.

Он садится на пол передо мной. Кладёт подбородок на разбитые в кровь руки и молчит. И я молчу. Не вытираю слёзы. Смотрю как они катятся и по его щекам. Срываются с ресниц. Оставляют мокрые дорожки. Исчезают в густой бороде.

— Лан, — я этого не слышу, я читаю по его губам.

И порывисто, отчаянно обнимаю его за шею. Чтобы зарыдать в голос на его плече. Чтобы впиться зубами в тонкую ткань его рубашки. Чтобы вдохнуть его запах.

Может быть, в последний раз.

— Давай уедем, — шепчет он, когда я затихаю. — В другой город. В другую страну. Туда, где нас никто не знает.

— Я знаю. Ты — знаешь.

— Мы забудем.

— У нас не получится, — качаю я головой и отклоняюсь, чтобы на него посмотреть.

— Я не смогу без тебя. Без… вас.

— Есть вероятность, что ребёнок…

— Господи, нет! — сжимает он мою руку. — Мы же не королевская династия, чтобы бояться кровосмешения. Вероятность генетических отклонений, гемофилии, — чем там ещё нас пугают? — так низка. Они веками женились на своих родственниках. А мы…

— Артём, разве в этом дело? — тяжело выдыхаю я. — Ты хочешь ему свою судьбу? Хочешь, чтобы однажды, через двадцать, тридцать лет кто-нибудь сказал нашему ребёнку правду? И как с ней жить?

— Неважно как. Главное, жить, Лан!

— Артём! — окликаю я его, когда он встаёт.

— Давай не будем принимать поспешных решений, — стягивает с себя через голову рубашку. — Я в душ, а то провонялся насквозь этим обезьянником. И кстати, — оборачивается на ходу, — с твоим отцом всё в порядке. Переломы четырёх рёбер. Сотрясение мозга. Многочисленные ушибы мягких тканей. Но его жизни ничего не угрожает.

— Он словно под танк попал, — усмехаюсь я, но видимо, это нервное. Хотя сейчас, когда мой Танк рядом, всё кажется таким привычным, прежним. И не настолько безнадёжным, как без него. — А тебе? — окликаю я его в коридоре. — Тебе что-нибудь грозит?

— Пока не знаю, — оборачивается он. — Этим занимается Валька. И это меньшее, что меня сейчас беспокоит.

— А кто вызвал полицию? — останавливаюсь я в дверях кухни.

— Кажется, охрана особняка, какая уже разница, — подмигивает он и исчезает в дверях ванной.

И я улыбаюсь в ответ и даже иду на кухню, чтобы заварить чай. И что-нибудь съесть. Когда я последний раз ела? В прошлой жизни?

А где-то там ломятся от еды праздничные столы. И пьют за упокой нашей семьи несостоявшиеся гости.

— Я уже всё узнал. Если сделать развёрнутый генетический анализ, — выходит из ванной мой Бандит, вытирая на ходу мокрые волосы, — то можно точно определить будут ли у ребёнка проблемы со здоровьем. Чёрт, — он вытягивает из коробки салфетку и кладёт её на кровоточащие костяшки.

— Обработать? — засовываю я ему в рот бутерброд. Он же тоже, наверняка, ничего не ел.

— До свадьбы заживёт, — отмахивается он, жуя.

«Он ещё и шутит, — качаю я головой, едва сдерживая улыбку, когда он берёт чистую салфетку, ещё один бутерброд. И теперь кормит меня с руки. — У него есть мужество даже шутить. А мне бы хоть немного его уверенности в том, что всё поправимо. Хоть крупинку!»

— Не грусти, солнышко моё! Мы всё перепроверим. Выясним. Разберёмся. И тогда будем думать, Лан!

— Думаешь, есть вероятность ошибки? После трёх результатов? После рассказа твоей матери?

— Вероятность есть всегда, — уверенно кивает он, запивая бутерброд чаем. — И пока будет хоть крошечный шанс, нет повода сдаваться. И даже если и его не останется, мы что-нибудь придумаем.

— Что? — развожу я руками и поднимаю к потолку лицо, чтобы остановить новый поток слёз, но у меня не получается. И я бросаю это бесполезное занятие, глотаю, размазываю их по щекам. — Мы не можем быть вместе, Тём. Не можем жить вместе. Не можем… ничего.

— Лан, — подходит он, чтобы меня обнять. Прижать к себе. — Сердечко моё, а кто нам запретит?

— Нет, Артём, нет, — качаю я головой, а сама прижимаюсь к нему только крепче. — Это… неправильно. Так нельзя.

А потом делаю шаг назад.

Но это всё равно, что вынимать из груди сердце. Я вплетена в него. Сосудами, нервами, мышцами. Он часть меня. Он — моё всё. Его можно только на живую.

И только я могу сделать этот шаг назад.

Или не могу. Но я его делаю. Этот шаг. Вырывая своё сердце. Что бы случилось, оно навеки останется с ним.

— Куда ты? — роняет он голову на грудь. И по его вздоху, закрытым глазам, стиснутым зубам я вижу то, чего не разглядела за его бравадой, за нарочитым оптимизмом, искренне излучаемым ради того, чтобы меня поддержать: он знает не хуже меня, как мало вариантов. Возможно, их просто нет.

— Поеду к тёте Вале. Или к Ростису. Там без этих причитаний будет спокойнее.

— Зачем, Лан? — отталкивается он от стола.

— Затем, что мне категорически не нравится твоё «придумаем». Нет, Тём, придумывать мы ничего не будем.

— Тогда оставайся здесь. Уеду я.

— Это твоя квартира, — бреду я за ним, как потерявшаяся собачка, когда решительным шагом он идёт в гардеробную.

— Ты не будешь слоняться как бездомная, — снимает он с верхней полки чемодан. — И нуждаться ни в чём не будешь. Никогда.

— Артём! — хватаю я его за руки. — Ты не понимаешь. Я не смогу здесь. Одна. Без тебя. Просто не смогу. Среди твоих вещей.

— Сможешь, — швыряет он первые попавшиеся под руку рубашки в открытое нутро чемодана. — И вообще до тех пор, пока я не увижу бумагу, где написано, что мы с тобой родственники, ещё ничего не закончено. И даже если увижу, всё равно для меня никогда и ничего не закончится. Но я уйду, раз ты так решила, чтобы тебя не смущать.