Свободен - 2 (СИ) - Лабрус Елена - Страница 20

— Куда?

— Я найду. Сниму квартиру. А пока переночую в гостинице. Она, кстати, до сих пор оплачена. Там даже мои вещи остались. Лан, — бросает он своё занятие, чтобы меня обнять. — Непокорная моя, не сдавайся! Держись! Ещё ничего не закончено.

— Ты сказал не делать глупостей, — вздыхаю я.

— Ты и не сделала. Не убежала. Не спряталась. Не поехала искать утешения у бывшего.

— А сам ты что собираешься сделать? Не глупость? Не вздумай ничего придумывать, Тём! Подделывать. Подтасовывать. Исправлять.

— Я и не собирался. Но знай, что я никому тебя не отдам, чего бы мне это не стоило.

— Ты вообще в своём уме? — всматриваюсь я в его лицо.

— Нет. И ты прекрасно это знаешь, — даже улыбается он. — Я никогда от тебя не откажусь. Будь мы хоть однояйцевые близнецы. Только если умру.

— Тогда я тоже умру. И на этом всё закончится.

— Но пока я дышу, я буду верить, что мы будем вместе.

«И я!» — добавляю я про себя, хотя вру: я, в отличие от него, уже боюсь верить.

И это неминуемое чувство беды, что я вдруг почувствовала тогда в гостинице, сейчас кажется мне интуицией, которая вопила, кричала, размахивала сигнальными флагами, что нам не быть вместе. Что оно случится — неминуемое. Что такая любовь — наказуема. Такое счастье — преступно. Всё было слишком хорошо, совершенно, идеально. Идеально как пустота, которой не терпит вселенная. За которую немилосердно мстит беспросветным хаосом.

Нельзя забираться так высоко. С такой высоты падают не «больно». С неё разбиваются. Насмерть. Превращаются в прах, что никогда не воскресить. Разлетаются на молекулы, что будут одиноко парить в пространстве как предупреждение тем, кто рискнёт бросить вызов небесам.

И как быть сильной, когда не с чем бороться? Когда нас разлучает то, что не устранить никак? Не закрыть глаза. Не победить. Не смириться. Не вычеркнуть из памяти. Не исправить. Не вылечить. Не преодолеть.

Но я должна. Ради него, единственного, который ещё верит.

И я помогаю ему с бельём и костюмами, хотя он берёт только самое необходимое. И больше не плачу.

— Как там Елизаров? — вспоминаю я человека, жизнь которого тоже рухнула в один миг. Был сын и не стало. Был целый мир — и нет его.

— С ним Нина. Он в тяжёлом состоянии, и врачи пока не дают никаких прогнозов, — сдерживает Артём тяжёлый вздох, сцепив зубы.

Защёлкивает замки. И везёт свой «багаж» в прихожую, громыхая колёсиками. Такой знакомый до боли чемодан. С до сих пор висящей на ручке биркой аэропорта Хайнаня. Чемодан из другой жизни.

— Я соберу тебе что нужно завтра. Сейчас я, прости, совсем ничего не соображаю, — хожу я за ним по комнатам, пока он одевается и бросает в сумку разные мелочи.

И покорно открываю рот для ватных палочек, которыми, как заправский лаборант, он трёт по внутренней стороне моей щеки. А потом даёт им подсохнуть, прежде чем положить в конверт и забрать с собой.

— Посмотри на меня, — приподнимает он моё лицо за подбородок в прихожей, хотя я ничего не вижу из-за вновь застилающих глаза слёз. — Считай, что я уехал на несколько дней в командировку и всё. У меня всё хорошо. И тебе нельзя волноваться. Мы расстаёмся на время. И скоро снова будем вместе. У нас ещё столько всего впереди. Новый дом. УЗИ. Тройняшки. Не грусти, счастье моё. Я здесь. Я рядом. И я всегда буду рядом, несмотря ни на что.

Он наклоняется к моим губам, но так и не целует, потому что остро, пронзительно, невыносимо, первый раз между нами встаёт «стыдно».

«Чем, перед кем мы так провинились? — душат меня слёзы, когда мы прижимаемся друг к другу. — За что с нами обошлись так?»

Вот он, рядом. Любимый. Единственный. Мой. Всё равно мой! А я не могу его даже поцеловать.

И он отстраняется и, подавив, снова стойко проглотив тяжёлый вздох, отворачивается к вешалке.

— У меня, кстати, новый телефон, — достаёт он его из кармана оставшегося на вешалке пальто. — И я для тебя всегда на связи. Спокойной ночи, Невозможная моя, — улыбается он на прощание.

За ним закрывается дверь, словно полоснув лезвием по венам.

Невозможная. Недостижимая. Недоступная.

Это не я. Это жизнь, которой у меня без него не будет.

— Нет, мам, конечно, я с тобой не поеду, — откинув голову на подушку, я закрываю глаза.

После бессонной ночи голова гудит. После моря выплаканных слёз опухшие глаза едва открываются. И мне всё равно что за задёрнутыми шторами: ночь, утро, день, двадцать первый, или уже тридцать второй век.

— А я поеду навещу этого козла в больнице, — расходится она в телефон. — И скажу ему всё, что я о нём думаю. Всё, что за столько лет накопилось. Доломаю ему его чёртовы рёбра, чтобы он всю жизнь согнувшись в три погибели ходил.

— Ему всё равно, мам. Только нервы зря потратишь. И время. А у тебя вечером поезд.

— Я успею. Я всё успею, — горячится она. — Как там Артём?

— Не знаю. Он ушёл, — стискиваю я пальцами одной руки оба виска.

— Как ушёл?

— Как все уходят: собрал свои вещи и ушёл.

— Нет, ты не подумай, что я не понимаю. Я понимаю, — тяжко вздыхает она. — Я могу тебе хоть чем-нибудь помочь, бедняжка моя?

— Можешь. Скажи, что я не дочь своего отца, — горько усмехаюсь я. — Что ты нагуляла меня от соседа, от проезжего молодца. Непорочное зачатие. Инопланетяне. Что угодно, мам. Соври мне, — снова душат меня слёзы. А я-то думала за эту ночь выплакала их все.

— Да я бы с радостью, девочка моя, с радостью бы соврала, — слышу, как всхлипывает она. — Только сейчас эта наука. Но если надо чего сдать, ты скажи. Я сдам.

— Нет, мам, тебе не надо, — замолкаю я на полуслове, услышав звонок домофона. — Прости, кто-то пришёл. Перезвоню.

Кладу трубку и хоть абсолютно, совершенно, никак не хочу никого видеть и даже вылезать из постели, через «не могу» шлёпаю босыми ногами до двери.

— Аллё! — говорю я таким тоном, чтобы сразу на подступах отбить всё желание звонящего подниматься.

— Лан, привет! Это Света. Тополева, — ждёт меня разочарование, ибо этой непрошибаемой всё равно какой у меня тон.

— Чо надо, Свет?

— Мне бы с тобой поговорить, Лан. Это очень важно. Правда.

«М-н-н-н», — упираюсь я лбом в косяк двери, зажав кнопку открывания двери.

— Привет! Ой, я наверно, не вовремя. Поздравляю, кстати! — разглядывает она не моё опухшее лицо и вклокоченный вид, а так и валяющееся на полу свадебное платье, пока раздевается, а я рассматриваю себя в зеркале. Наверно, эти чёрные круги под глазами, воспалённые белки, опухшие веки и нормально для «послесвадебного будуна». Если бы я пила. Но она-то этого не знает. А раз не знает, то и не надо.

— Спасибо! Чо надо? — киваю я ей на кухню.

— Ты прости, что я припёрлась, просто знаю, что Артёма нет. Они с Захаром вместе по делам уехали. А я вот взяла такси и к тебе.

— Я всё поняла, пригорело у тебя. Так говори уже, не тяни время, — ставлю я перед ней кружку кофе, а себе завариваю чай.

— В общем, Лан… кароче, я беременная.

— Час от часу не легче, — падаю я на стул и роняю голову на руку. — А я то тут причём? Я не повитуха. Аборты не делаю. По звёздам мальчик-девочка не гадаю. Поздравляю! Кто счастливый отец?

— Я пока не уверена, — понижает она голос.

— Ясно. Ожидаемо, — снова киваю я. — Повторю: я не повитуха…

— Ла-а-ан, помоги мне, — тянет она. — Нет, нет, не с абортом. И кто отец я и сама определить могу, я же в диагностическом центре работаю. Просто ещё нет восьми недель. Да и уверена я на девяносто девять процентов, что это Захар.

Я закрываю глаза, потому что у меня какое-то болезненное дежавю: тест на отцовство, «99 %», беременность.

«Елизарову сейчас только беременной от него девушки для полного счастья не хватает», — что-то переживаю я за него даже больше, чем за себя.

— Уверена? — буравлю я её своим опухшим «недосыпом».

— Да. Но он ведь на мне не женится по залёту, правда? Как думаешь? Захар?