Свободен - 2 (СИ) - Лабрус Елена - Страница 23

Раису Константиновну отправили на такси обратно на дачу сеять редиску. Ленка с Валькой едва дотянули до того момента, когда, взявшись вдвоём за нож, мы резали торт.

Мы, наконец, остаёмся одни.

А мир, наконец, становится таким, каким и должен быть: целым, единым и почти правильным.

Едва захлопнув дверь, мы сплетаемся как две лозы, дорвавшись друг до друга.

И где-то высоко в небесах, возможно, над нами хором поют ангелы. А может вселенная благоразумно безмолвствует, стыдливо отвернувшись. И правильно, пусть молчит! Им в небесных канцеляриях и не снилось через какой ад мы прошли, чтобы получить этот номер актовой записи гражданского состояния.

И может быть кто-то скажет, что рано, ещё столько вопросов, но мы то знаем, что ответы на них ничего не изменят. Нас обвенчали не здесь, а там, где создавали: меня — из его ребра, его — из моих молитв. Мы изначально единое целое. Неделимое, как простые числа. Непрерывное, как бег времени. Неразрешимое, как философские парадоксы.

Его создали для меня. Дали глаза, чтобы меня увидеть и свести с ума. Руки, чтобы не только защитить, но и обнять. Губы, чтобы целовать и говорить о своей любви. И тело, чтобы заставить меня стонать, и, отдаваясь ему раз за разом, молить о пощаде и отдаваться снова. Без остатка. Без сомнений. Растворяясь в нём без следа.

А ещё Мой Великолепный оказался прав: быть его женой — это совсем другое, чем быть девушкой, подругой или даже невестой. Это как получить королевский титул или стать Луной из безымянной звезды.

Жена. Единственная. Законная. Получившая высший уровень допуска. Определённо, это звучит. И звучит красиво, хоть одна чёртова струна и фальшивит.

Одно чёртово колесо в телеге всё равно скрипит и требует к себе внимания.

— А когда будут готовы наши результаты?

— Нескоро. Надо подождать, — вытянувшись на кровати, прикладывает он свою руку с кольцом к моей. — Как ощущения?

— Словно дождалась тебя с войны, — поправляю я камешки, чтобы они стояли на обоих ободках симметрично.

— Нас всё же разлучили, — тяжело вздыхает он. — Ненадолго, но разлучили. И я никогда не прощу себе, что тебе придётся через это пройти.

— Давай договоримся сразу, — разворачиваюсь я. — Ты не будешь себя ни в чём винить. Вместе мы это переживём. И справимся. Но если ты будешь чувствовать себя виноватым передо мной — нет. Ты ни в чём не виноват. И мы ещё разберёмся во всём, до конца.

— Это даже не обсуждается, — крепко прижимает он меня к себе. — И, если это подстава, а не роковое стечение обстоятельств, за каждую твою слезинку я отомщу. Жестоко и хладнокровно. Мало не покажется. Такое не прощают. Никому.

— А, знаешь, — вдыхаю я его запах, — только надев это кольцо, я теперь точно понимаю, насколько ты был прав, когда решил закончить начатое, вопреки всему. И чем быстрее, тем лучше. Потому что мы словно стояли на льду, а он раскололся.

— Весна, — улыбается он. — Ледоход.

— Но с каждым новым прожитым днём мы отплывали бы друг от друга всё дальше и дальше. Снова стали бы ждать. Результатов, удобного случая, места, времени, когда всё уляжется или чего-нибудь ещё. И уже было бы не дотянуться, не коснуться рук. Полынья становилась бы всё шире. Мы друг от друга всё дальше.

— А нам нельзя дальше, и нельзя ждать, — целует он меня в висок. — У нас малыш.

— И всем врагам на зло, мы всё равно женаты.

— В понедельник ещё заберу наши паспорта со штампами и всё. Но у меня есть к тебе одна просьба, — он набирает воздуха в грудь. — Давай пока оставим это в секрете?

— Я не буду врать, — сажусь я.

— Тебе и не придётся. Просто то, что мы всё же расписались, давай оставим пока в тайне. Люди разные. Не все одобрят. Не все поймут. И я могу увезти тебя и спрятать, но ты ведь откажешься.

— Конечно. Но я понимаю о чём ты говоришь. Каждому, кто захочет в нас плюнуть или оскорбить, рот не заткнёшь. Но я не буду прятаться. Мы ни в чём не виноваты.

— Примерно так я и думал. И на работу пойдёшь?

— Конечно!

— Ну, значит, всё идёт по плану.

— Ого! — рассматриваю я его с интересом. — У тебя есть план?

— Ещё какой! — с коварным видом почёсывает он бороду. — Но без твоей помощи я не справлюсь.

— Я согласна, Тём.

— Но это будет связано с некоторыми неудобствами. Нам придётся не только молчать, что мы женаты. Ещё стараться не демонстрировать свои чувства на публике. И, возможно, какое-то время делать вид, что мы живём врозь. Справишься?

— Потерплю, — киваю я. — Нас разлучили. Нам сорвали свадьбу. Нас обвинили в инцесте. Нас заставили усомниться во всём. Никому не позволено делать это безнаказанно.

— А если всё это правда? С тестами ДНК? — хмурится он.

— Значит, мы уедем и будем растить наших детей там, где нас никто не знает. И пройдём все обследования. И сразу скажем им всю правду, когда они подрастут. Будем строить свою жизнь так, как уже сложится. Если всё действительно правда.

— Да, если никто не виноват, значит, никто и не пострадает, — усмехается он. — Но, чем дольше я думаю об этом, тем сильнее уверен, что всё это подстроено.

— И я, Тём. Хотя, конечно, как знать, но хочу с тобой кое-чем поделиться. Про своего отца.

И несмотря на то, что после бессонной ночи, мы собирались до вечера проспать, столько всего нужно сказать друг другу, что мы всё говорим, и говорим, и говорим. Про тесты, про отца, про мамины сомнения, про мои посиделки с Эллой, про мальчишник…

Он и правда, словно вернулся с войны. Ведь мы не виделись с самого мальчишника! И словно не ели с позавчерашнего дня.

— Я не могу рассказать тебе всё. Пока. В рамках нашего плана, — протягивает он мне кусок торта, который мы едим, сидя на кровати. — Но буду держать в курсе по мере необходимости.

— А куда ты ездил с утра с Захаром, скажешь? — отказываюсь я.

— А ты откуда знаешь, что я виделся с Захаром? — удивлённо взлетают его брови, хотя засунуть торт в свой рот ему это не мешает. — Ты за мной следишь?

— А как же, — улыбаюсь я, смахивая с его бороды крошки. — За тобой глаз да глаз.

— Нет, правда, Лан? — жуёт он.

— Я первая спросила.

— Он позвонил и сказал, что нужно встретиться. Это важно.

— И это, правда, было важно?

— Очень, — засовывает он мне в рот колбасу, раз от сладкого я отказалась. — Он видел встречу твоего отца с моей матерью.

— И? — напряжённо жую я.

— И она его не узнала.

— Тридцать с лишним лет прошло, Тём. Тем более она вычеркнула те события из памяти. Порой это действительно удаётся сделать, особенно когда события такие травмирующие. Ты только не подумай, что я её оправдываю.

— Наоборот, продолжай, продолжай, — отламывает он ещё кусок торта. — Сейчас важны все аргументы, и «за» и «против». Твоя мама сказала, что он не стал бы проявлять силу. А она с ним сколько лет прожила?

— Лет десять промучилась, — выбираю я подсохший сыр из «праздничной» нарезки.

— Значит, знает его лучше всех. А меня знаешь, что насторожило? Его тонкая курточка и ботиночки. В январе.

— А ты где это слышал?

— Захар догадался включить диктофон, уже когда вы сидели за столом. Переслать тебе? — отгладывается он в поисках телефона.

— О, нет! — поднимаю я руки. — Не сейчас. Так и что не так с курточкой?

— Ты представляешь кого-нибудь, кто бы ходил так у нас? Своего отца? Да любого мужика. Зимой. В то время. Он же местный? А мы не в Африке живём. Это сейчас мы из машины в офис. Из офиса в тёплую машину. А тридцать лет назад даже в «Жигули» или «Москвич» без тулупчика в январе не сядешь. Да и о тех «Жигулях» большинству можно было только мечтать. Шапка норковая, ушанка. Перчатки меховые. В курточках тонких ни у вас, ни у нас не ходили. Только в южных регионах. Возражения есть?

— Можно поспорить, — улыбаюсь я, теперь вытирая с его губы крем. — А что слышал Захар?

— Слово в слово то, что мать потом и повторила. Кроме курточки. Про крещенские морозы. Про блокаду. Про деда, который расчувствовался и достал старые фотографии. Только всё это говорил ей он.