Портрет миссис Шарбук - Форд Джеффри - Страница 26

• Предыдущая
• 26/60
• Следующая

Не знаю, как это получается, но могу поклясться, что такое направление мысли имеет свою особенность, и стоит вам один раз отдаться этому потоку, как начнутся счастливые события, необычные повороты судьбы, и в конечном счете вы придете к убеждению, что находитесь в самом центре мироздания. Может быть, истина состоит в том, что мы с отцом искали подобные совпадения так усердно, что легко находили их во всем. Как бы то ни было, но я стала магнитом, притягивающим всевозможные счастливые обстоятельства.

— Вам нет нужды убеждать в этом меня, миссис Шарбук, — вставил я. — Я недавно имел возможность познакомиться с этим явлением.

— Отец каждое утро спрашивал меня, что мне снилось. Как-то раз я сказала: «Мне приснилась лошадь, плывущая через океан», — это было чистой правдой. День шел как обычно, и после завтрака отец позвал меня в кабинет и подвел к окну. «Посмотри туда, Лу», — сказал он, показав на небо. Я посмотрела, но ничего не увидела. «На что посмотреть?» — спросила я. «Смотри, девочка», — сказал он. Я смотрела во все глаза, ожидая увидеть коршуна или канюка, но ничего не видела. «Извини, папа, но на что я должна смотреть?» — «Детка, неужели ты не видишь это большое облако? Оно имеет точную форму лошади. Неужели ты не видишь, как развевается ее грива, как замерли в галопе ее копыта, как пар дымится у ее ноздрей?» — «Я вижу корабль», — сказала я. «Нет-нет, ты посмотри внимательнее». И я смотрела во все глаза целых пять минут, и в конце концов воздушный белый фрегат превратился в скачущую лошадь. Я хлопнула в ладоши. «Вижу! Вижу!» — воскликнула я. Он положил руку мне на плечо и наклонился, чтобы меня поцеловать. «Видишь, это твой сон, — сказал мой отец. — Лошадь плывет по бескрайнему голубому океану».

В другой раз он мог оставить свои дела, повернуться ко мне и сказать: «Возьми листок бумаги и карандаш и напиши любое число между единицей и сотней». Я, конечно же, слушалась его. А вечером, когда мы читали в гостиной, он говорил: «А теперь я загадаю число», — и закрывал глаза. Иногда он снимал очки и пощипывал себя за переносицу. «Ну вот, загадал», — говорил он. Это был знак для меня — пойти и принести листок бумаги с числом, которое я нацарапала на нем. «Ну а теперь прочти», — говорил он. Я зачитывала, например, число тридцать пять. «Невероятно!» — восклицал он и в изумлении качал головой.

В тот год, когда мою мать забрал волк, — шли последние недели зимы, — отец выдумал постановочное действо, которое впоследствии стало моей жизнью, а потом и клеткой. Даже при моем детском тщеславии, подогреваемом вниманием отца, у меня вызывал недоумение тот факт, что этот прежде тихий человек, ученый, который был готов всю жизнь исследовать снежинки, проявил такую интуитивную способность (я уж не говорю про интерес) к зрелищному искусству. Может, он по-своему предугадывал, какую важную роль сыграет это действо в моем выживании, а может, знал, что скоро уже не сможет мне помогать.

Его план был таков: пусть мне из публики задают вопросы, а я буду сосредоточиваться на Двойняшках и пересказывать то, что вижу, пока я слушаю их голоса. «Говори только то, что видишь», — учил он и, представляя меня зрителям, сообщал, что я буду просто давать ключи к будущему, а дальше уже дело самого человека — расшифровать послание или ждать, пока в ближайшее время не свершится что-то важное.

— Иными словами, — сказал я, — вы не имели ни малейшего шанса ошибиться. Ответственность за пророчество целиком ложилась на спрашивающего.

— Именно так. В этом-то вся и прелесть. Зрителям это нравилось, потому что они получали возможность участвовать в пророчестве. Неважно, как звучал вопрос и какие образы я выдавала в ответ, — при наличии капли воображения всегда имелась возможность примирить то и другое.

Когда мы наконец вернулись в город, мой отец решил опробовать этот номер на одной из вечеринок у Оссиака. Но по его мнению, номеру не хватало духа таинственности. Когда мы заняли наш летний дом на Четвертой авеню, у нас еще оставалось несколько дней до торжественного представления. Однажды днем, когда Оссиак прислал моему отцу годовое жалованье, мы отправились в магазин купить мне платье. Мы зашли в одну лавку, где продавались разные экзотические штуки со всех концов света. Там были страусиные яйца, африканские маски, эскимосские гарпуны. В той лавке мы и нашли эту ширму, привезенную из Японии. Как только отец увидел ее, со всеми этими осенними листьями, у него родилась идея Сивиллы. Вам знаком этот древний персонаж, Пьямбо?

— Только по имени.

— В древности в Риме и Греции было несколько сивилл. Сивилла — это женщина, которая предсказывала будущее. Самой знаменитой была Кумская сивилла, которая жила в пещере и никому не показывала своего лица. Если кто-то хотел узнать будущее, он направлялся ко входу в пещеру и задавал свой вопрос. Сивилла писала ответы на листьях и клала их у входа. В нашей версии это происходило иначе: зрители писали вопросы на листьях, а я отвечала им из-за ширмы.

— Интересно. Значит, ширма имеет свой смысл.

— Все имеет свой смысл, Пьямбо. Мы тогда в лавке купили еще один таинственный предмет, намереваясь ввести его в номер. Вещь откуда-то с Занзибара.

— И что же это за предмет?

Она не ответила, но я снова услышал, как задвигалось кресло за ширмой. Неожиданно, я даже подпрыгнул на месте, над средней створкой появилась обезьянья лапа, ее пальцы обхватили рамку. При виде этого я резко отодвинулся назад. Уродливая лапа недолго оставалась в таком положении, она стала подниматься все выше и выше — до самого локтя. А потом внезапно перевалилась через ширму и упала на пол передо мной. Я вскочил со своего стула и издал короткий крик. Сердце мое бешено билось, я успел четыре раза моргнуть, прежде чем понял, что эта конечность — изделие таксидермиста. С плечевой стороны из лапы торчала деревянная палка.

Миссис Шарбук была на грани истерики. Она смеялась как сумасшедшая, задыхалась, ей не хватало воздуха. «Как насчет обезьяны?» — услышал я, а затем она снова зашлась в приступе смеха.

Даже не знаю, сколько времени я простоял без движения, пытаясь понять эту женщину. Потом топнул ногой, как избалованное дитя. Закрыв свой этюдник, я уже намеревался уйти, но, сунув карандаш в карман пальто, нащупал там сухой снег со склада. Я взял щепотку снежинок, сколько уместилось между пальцами — большим, указательным и средним, подошел к ширме и высоко подбросил их так, чтобы они перелетели на другую сторону и медленно упали на женщину. Сделав это, я повернулся и пошел прочь. Когда я закрывал за собой дверь, смех миссис Шарбук неожиданно прекратился. Я уже прошел половину пути по коридору, когда она выкрикнула мое имя. Я улыбнулся.

— Я тебе говорю — она сумасшедшая, — сказал я Шенцу.

Мы сидели за уличным столиком на углу Парк-авеню и Шестьдесят четвертой. Солнце уже начинало свой предвечерний спуск, и, хотя ветра не чувствовалось, воздух был холодным. Официант недоуменно посмотрел на нас, когда мы сказали, что сядем на улице. Нам требовалось, чтобы нас не слышали другие посетители, которых в кафе было полным-полно.

— Пьямбо, ты настоящий Огюст Дюпен[38]. Ты говоришь — безумная? Бог ты мой, и как это только тебе пришло такое в голову?

— Нынче все считают своим долгом оскорблять меня, — сказал я, поднимая мою чашку кофе.

— У нас есть женщина, которая прячется за ширмой и просит написать ее портрет, женщина, которая держит при себе мумифицированную обезьянью лапу. Не думаю, что тут нужно быть семи пядей во лбу, чтобы прийти к выводу: она съехала с катушек.

— Правильно.

— Но, — Шенц закрыл глаза, словно желая сосредоточиться, — эта история про сивиллу интересна и с других сторон.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Кумская сивилла прожила очень долго. По-моему, в молодости она очень постаралась, чтобы понравиться богу солнца Аполлону. Очарованный ее красотой, бог предложил ей все, что она пожелает, в обмен на ночь с ней. Она вознамерилась таким образом обрести что-то вроде бессмертия, а потому высказала желание прожить столько лет, сколько песчинок уместится в ее ладони. Бог солнца согласился, но, как только сивилла получила желаемое, она отвергла его авансы. Аполлон, которому такой обман со стороны смертной отнюдь не понравился, в свою очередь даровал долгую жизнь, но не долгую молодость, а потому она с каждым годом все старела, сморщивалась, но продолжала жить.

• Предыдущая
• 26/60
• Следующая